Екатерина Шевченко - Похищение Ануки

Зимними вечерами она улавливала чайным озером блюдца, будто зеркальцем, зажженную люстру. Эта люстра не устраивала Ануку, так она была старомодна и уязвимо смешна: три хрустальные лопасти свисали по бокам, образуя воздушный треугольник. Он был замкнут подвесками на тяжах; всего ниже спускалась круглая розетка; над ней бельведером размещались граненые и витые сосули. Бронза поднимала кверху глупые рожки. Люстра эта была, впрочем, очень невелика. Анука подтрунивала над ней, над ее старостью - как ей объясняли, еще свечной. Но чай перед сном морил Ануку и еще чем?то, кроме как скучным и желтым; он намекал на приоткрывание какой?то створы, но куда? Анука не понимала. Она только чувствовала, что вот так сидеть и засыпать было бы счастьем, если бы здесь кого?то хватало, но здесь кого?то как раз и не хватало. Потом, много лет спустя после тех пресненских вечеров, Анука сидела с мужем и сыном под той же люстрой, уже казавшейся ей милой и удобной, благополучно перевезенной в другую более или менее похожую комнату, сидела за чаем, глядела в блюдце на отраженье стеклянных огней и думала, что вот она теперь как будто и пребывает за воротцами заслонки, в топке счастья, но зато ей тут не хватает желания будущего, того желания, которым она жила прежде.

4 .

Кроме мамы, ее домочадцами были: бабушка, дедушка и тетя. Слоняясь по комнате

- днем иногда тихой (если не считать несмолкавшего, негромкого звука радио) и пустой, потому что бабушка часто бывала на кухне; дедушка собирал саквояж и уходил то в библиотеку, то на поиски обмена, а то вообще по Москве; Зинаида же Михайловна отправлялась на примерку, а тетя была поблизости на какой?то Капрановке, - слоняясь по комнате, Анука мыкалась и грустила. У полоскательницы (смотря по погоде, то ярко, то тускло сверкавшей на подоконнике) ее внимание останавливали оторванные листки численника с цифрами, среди которых попадались, когда она разгребала этот шуршащий архив, оттиски ярко?красного цвета. Бумажный листопад перемежался свитыми в колечки очесами вьющихся и послушных полуседых, но все?таки темных бабушкиных волос. Ануке мнилось: листки календаря могли на что?то пригодиться, что?то ей сказать, ведь перевернув иные, она замечала напечатанные столбиком, как печатают только стихи, слова, но их муравьиная мелочь была взрослой, и Ануке делалось скучно.

Она томилась оттого, что никого?никого не было. Никого?никого, кто мог бы с улицы заглянуть к ним в комнату - как жизнь вдруг заглядывает под прилавок церковной вечности полюбопытствовать, - чем там торгуют? Анука любила чужих.

Но не тут?то было. Чужие так редко входили... Но если уж они попадали в домашний круг, их присесты Анука помнила долго.

Когда кто?нибудь все?таки переступал порог комнаты, Анука хотела владеть этим гостем сама и одна - иногда до припадка. Ее обуревал восторг обладания. Ошалев от радости, если к маме вдруг наведывалась заказчица, Анука считала: "Раз я тоже тут живу, то она пришла и ко мне!" Получалось, она имеет право не отходить, обнимать за шею, целовать в щеки, стоять у стула, держать за руки, и слушать, и рассказывать. Анука влюблялась. Ее будоражила новая улыбчивая гостья, уделявшая ей внимание, душистое, как сирень. Часто ее чем?нибудь угощали и слушали, как она говорит взахлеб:

- Я хочу кататься на самокате, но это только мальчики катаются...

Ее п7ривечали, но потом исподволь и осторожно что?то изменялось, и Анука чутко ощущала наступление этого момента: кончались, как это называла бабушка, "тары?бары?растабары", близилось время примерки, Ануку пытались оттеснить, но ей не хотелось отдавать гостью.

- Ну она не даст, не даст!.. - делая точный прогноз, сокрушенно предрекала бабушка, понимая, что пахнет скандалом, что скорей всего и на сей раз придется прибегать...

Происходила громкая и мерзкая сцена оттаскивания: Зинаида Михайловна держала перед заказчицей помеченное силками, сметанное пальто, Анука цеплялась за гостью, с которой она только что заключила воздушные узы, а бабушка тянула за порог, на кухню.

Так в Анукину жизнь вошла Тоня, самая любимая и непонятная, надолго ставшая маминой подругой. Тоня была натурщицей, Ануке объясняли, что она позирует. Она держалась особенней всех и разговаривала с Анукой, как со взрослой. В ожидании примерки, сидя перед Анукой, она делала с обычным их вытертым гобеленовым стулом что?то такое, отчего Анука не верила, будто Тоня и вправду сидит на их стуле - Тоня так свивала длинные лианы ног и так нежно круглила руки, что Анука жалела, зачем она не живет с ними всегда.

Анука держала ее за пальцы, и раскачивала, и немного толкала, проверяя, сколько та может, любя ее, вытерпеть? Тоня терпела. И однажды Ануке вдруг захотелось что?то с ней сделать, и она ее укусила, - взяла за палец с лаковой капелькой ногтя и укусила за прозрачный сустав с перстеньком.

И тогда ее выволокли, и выволокли не в коридор и не на кухню, а на кафельный пол ванной комнаты, именно комнаты, светлой, с видом на белесую от зимнего солнца простершуюся Москву, и, выхватив из бельевого бака соседей деревянную круглую палку, выбеленную на конце, ударили по волочащимся где?то позади, отстающим ногам. Когда доставали палку, обида поразила Ануку. Обида на то, что это не честно - брать палку из чужой выварки, что раз у них у самих нет, то и расправы быть не должно. Наглость взрослых, воспользовавшихся на ее глазах чужой вещью, была столь блистательна и откровенна, что Анука задохнулась от протеста. Еще ей было очевидно, что побелевший от кипячения, будто съеденный солью, конец палки отравлен. Но тут же она поразилась убийственной боли и одновременно тому, из какой твердости сделаны ее ноги! Она думала, что они все?таки сделаны из мягкости.

Не только с ней одной были странности, и не только за ней одной водились провинности.

Как?то раз дедушка, надев свою круглую, на извозчичий манер, порыжелую цигейковую шапку c черно?плюшевым верхом, подождав, пока на внучке застегнут шубу и подпояшут ремешком, пошел с ней гулять в зоопарк. Они вышли поздним утром. На палевые от потайного солнца сугробы садился снег.

Анука отлично чувствовала, что дедушка, не то что бабушка, не умеет с детьми обращаться, и от этого идти с дедушкой казалось чем?то особенным. Только они отошли от дома, как дедушка, будто советуясь, проговорил:

- Ну, Аничка, давай телефонируем?

- Давай, - ответила Анука. Она не удивилась, почему дедушка не стал звонить из домашнего их коридора, - ей было все равно.

Но скоро о том, что дедушка, не успев завернуть за угол, кому?то звонил, - скоро дома об этом узналось. Свой саквояж он не внес в телефонную будку, а поставил на высокий, вровень с Анукой, пушистый сугроб. Анука бегала рядом, дедушка разговаривал, разговаривал неизвестно о чем, но так, что, отворив подслеповато?остекленную, в серых перепонках, кабину, он в непонятном настроении вышел из будки, кликнул Ануку и повел ее за руку в зоопарк. Билеты она всегда подавала сама, а пройдя турникет, тянула на кружок, где катались на пони. Дедушка за?платил за три круга, она села в расписную таратайку, бубенчик затенькал, и, когда снежная земля поплыла назад, Анука привыч? но сконфузилась