Виктор Широков - Шутка Приапа, или Обречение смолоду

Владимир Михайлович на бегу (если черепашье передвижение по узкому коридору можно было назвать бегом) несколько раз оглядывался. Его воспаленному воображению чудилось, что сзади уже мелькают фигуры неизвестных преследователей, заманивших его в непонятную ловушку. Казалось, в затылок упирается жаркое дыхание первого из них, но при более тщательном вглядывании никого не удавалось обнаружить, лишь причудливые перемещения пятен света и тьмы создавали иллюзию непрекращающейся погони. Внезапно все переменилось: перед ним беззвучно и пустынно тянулся бесконечно длинный проход, вдоль которого вместо беспорядочной мешанины предметов размещалось множество конторских шкапов, сменившихся анфиладой роялей с женскими ножками, обутыми в модные туфли различного цвета, и выставкой других музыкальных инструментов, размещенных в стеклянных витринах, так что приходилось осторожно пробираться по самому краю, чтобы не задеть их и не разбить скользкую и хрупкую поверхность прозрачных шкапов.

Порой, то с одной, то с другой стороны, в стеклянных плоскостях зияли провалы и пропасти, в которых слышались также пугавшие Владимира Михайловича странные крики людей, собачий лай, звон кухонной посуды, мяуканье, стук пишущих машинок, телефонные звонки, удары молотком, пение и множество других звуков, которым не подбиралось определение и уподобление. Потом Владимир Михайлович опять разом провалился в вязкую темноту, неоднократно натыкаясь телом на мебель и другие столь же неодушевленные предметы, пока, увидев слабо брезживший свет, не вышел на относительно ровную свободную площадку, оказавшуюся дощатым настилом каморки, через дверной проем которой он попал в небольшой коридорчик, из которого, уже толкнув также дощатую дверцу, вышел наружу из кирпичной сторожки, стоявшей одиноко на развилке грунтовых дорог, скудно посыпанных гравием. Позади сторожки и на некотором удалении от неё с остальных трех сторон стоял смешанный лес. Царило безмолвие и странная полутемнота, когда неясно: то ли ещё не рассвело, то ли окончательно не стемнело.

Приглядевшись, Владимир Михайлович содрогнулся: все пространство перед ним занимало кладбище, уставленное, словно шахматная доска фигурами, могильными памятниками различной высоты и конфигурации: большинство их напоминало собой небольшой каменный парус, на котором посередине белело бельмом керамическая фотография погребенного, а ниже смутно просматривались даты рождения и смерти; было немало пустотелых металлических пирамидок, увенчанных пятиконечной звездой или православным крестом, изредка мелькал приваренный к верхнему штырю полумесяц; встречались богатые стеллы из хорошего мрамора, исписанные золотом, и простые деревянные распятия, ладно срубленные из крепких пахучих брусков.

Владимир Михайлович каким-то наитием осознал и узнал кладбище на окраине города П., где в разное время и в разных местах были похоронены многочисленные родственники его матери и куда он с двоюродными братьями и сестрами бегал порой по родительским дням вместе со взрослыми, а то и просто один - из детского любопытства и свободного времени.

Гордин, как былинный богатырь перед Алатырь-камнем, задумался: идти прямо или в стороны, и уверенно зашагал налево. Буквально через сто метров он увидел свежезасыпанную могилу с традиционной пирамидкой, увенчанной крестом, табличка на которой гласила, что здесь похоронен его отец (отчим). Несколько венков от родных и близких удостоверяли состоявшиеся недавно похороны.

Владимир Михайлович прислушался: вместо шума недавней погони послышалась мелодичная похоронная мелодия, чуть ли не Шопен, которую постепенно стали заглушать резко спорящие голоса. Владимир Михайлович вгляделся: вокруг сновали полупрозрачные светящиеся каким-то зеленоватым отливом фигуры, в которых он с ужасом узнал полузабытых родственников двоюродных братьев, сестер, тетку, дядьев, дедушку Григория Павловича, причем жестикуляция их была более активной, нежели жужжание голосов.

Гордин не то, чтобы испугался, но как-то перегорел, как электрическая лампочка, резко и внезапно вырубившись в полную невменяху. И уже его несли почему-то сестра с зятем, жившие на Западной Украине, вернее, не несли, а тащили волоком почти бесчувственное тело, как мясники заколотую только что свинью, деловито переговариваясь между собой. Зять повторял, что жить Гордин будет определенно, хотя ушибы непременно дадут себя знать. Сестра выказывала некоторое сочувствие, в то же время собираясь вколоть ему не то наркотик, не то болеутоляющее. И совсем далеко, непонятно зачем упрашивала их о пощаде заплаканная мать.

Владимир Михайлович воспринимал эти странные признаки другой жизни вполне индифирентно, он был готов к любой пытке, к похищению, к долгому подвальному заточению и даже усекновение конечности было бы сейчас для него безболезненно и безразлично.

Утром он очнулся на диване в гостиной своей матушки, на левом плече была отпечатана чья-то пятерня, левый бок болел, особенно подреберье. Сбросив простыню, Гордин прошествовал в кабинет задумчивости, босые ноги влажно шлепали по паркету. В квартире никого не было, только две кошки Васька и Муська - равнодушно взирали на гостя.

Посещение кладбища казалось Гордину то ли сном, то ли галлюцинацией, навеянной случайным разговором или чтением. Конечно, во сне ему нередко приходилось испытывать подобные калейдоскопические коллажионные ощущения и видения, но тогда всегда была явственно видна реальная ниточка отражения действительности, а замершие на всякий случай деревья и памятники, и свежевскопанная глинистая грядка могилы отца, засаженная искусственными и живыми цветами вперемежку - все говорило о внезапной фантасмагории. Владимир Михайлович, подобно набоковскому герою, посетившему однажды музей, тоже был готов рвать и выбрасывать (хотя он не был эмигрантом и перебежчиком) опасные бумаги, письмо от дочери из Парижа, которого не было (письма, а не Парижа), доллары, давно разрешенные к употреблению и к счастью не утратившие при проверке свой оптимистический цвет, иностранные сигареты, словом, всю псевдошпионскую чешую, которую необходимо сдирать и уничтожать на всякий пожарный, во-первых, не компрометируя литератора неумелыми занятиями бизнесом в постперестроечную мельцинскую эпоху; во-вторых, пребывание в одних трусах было почти идеальным состоянием для неурочного появления на малой родине, и хотя его ещё трясло от не совсем изжитых переживаний и заметных совпадений с уже указанным литературным двойником, держался он, пожалуй, молодцом.

7

Пора, давно пора вернуться на двадцать восемь лет назад, когда только завязывались начальные звенья обстоятельств и событий, определивших не только ход нашего романа, но и существенным образом повлиявших на жизнь бедного автора, сейчас беспомощно размышляющего над своей разбитой вдребезги судьбой.