Виктор Широков - Вавилонская яма

В начальные годы ещё моей медицинской карьеры мать мне советовала терпеть и не ввязываться в полемику; чуть позже многомудрая жена тоже рекоментовала не ссать против ветра, но вот я уже и поседел, и почти обезволосел, побывал уже врачом "скорой помощи", ординатором институтской клиники, заведующим отделением медсанчасти, старшим редактором отдела крупной столичной газеты, заведующим редакцией престижного издательства и вот, наконец, остался безработным.

Мне вспомнилось, как мать говорила мне в юности:

- Ты же потомственный дворянин, Миша, твой прапрадед был графом, прадед - блестящим поэтом-макаронистом и предводителем дворянства, дядя и сейчас - при новом строе - генерал и официальный национальный герой, наконец, я - доктор медицины, без пяти минут членкор Академии, депутат, несмотря на непролетарское происхождение, о чем прекрасно известно компетентным органам, а все почему? Потому что и я, и брат соблюдали всегда правила игры. Все Мятлевы были не просто мятущимися, одержимыми чувством справедливости людьми, но и многого достигли в жизни. А ты, видимо, хочешь остаться ничтожеством...

- В чем-то ты безусловно права, - ответил ей тогда я, шестнадцатилетний. - Но ради справедливости стоит заметить, что подобными ничтожествами являются миллионы людей, не генералы и не доктора медицины, увы.

- И пусть являются. Они по-своему счастливы, потому что не осознают свое низменное положение, - продолжала мать то ли проповедь, то ли отповедь. - И все-таки они сами во всем виноваты. Примитивная жизнь в виде бессознательной борьбы за существование дается действительно каждому, даже идиоту и преступнику, а талант, который у тебя есть, обязывает тебя к другому, это удел только избранных! Напрасно ты не хочешь служить своему дару.

С ней всегда было бессмысленно спорить. Она родилась в год октябрьского переворота, выросла при Сталине, прошла три войны (финскую, Отечественную и японскую) врачом эвакогоспиталя, защитила диссертацию, работая хирургом в клинике имени Бурденко, которому сама немало ассистировала на операциях, её родителей арестовали в конце тридцатых, первый муж, мой отец, был расстрелян в сорок восьмом, как американский шпион, после того, как в Нью-Йорке с феноменальным успехом прошла выставка его супрематической живописи, а новый муж, мой отчим, работал бок о бок с Вышинским... Все убеждения, внушенные ей жестким и жестоким временем и выношенные страданиями на протяжении десятилетий, были вполне убедительны... Но только не для меня.

К тому же внутренним чувством я понимал, что она первобытно любила меня, своего первенца, и очень боялась, что я останусь никем, эдаким интеллигентным ничтожеством. Без денег и без положения в обществе. И все-таки зачем ей нужно было обязательно вспоминать прадеда, чьи альбомные стихи все равно не изучались в школе и не звучали по радио или тем более на улице. Даже недавний его двухсотлетний юбилей прошел незаметно. Ах, мать, мать! Как бы мне хотелось, чтобы она меня понимала! И я по-своему дико любил и мать, и жену Машу, не говоря о дочери, я давно привык им повиноваться и безусловно зависел от их суждений.

- Сколько можно быть мальчиком для битья! - произнес я с неожиданной для самого себя твердостью в голосе. - В моем возрасте уже стыдно и оскорбительно зависеть от начальствующих подонков.

- И все-таки твоя последняя должность давала тебе не только прожиточный минимум, но и определенный вес в обществе, - снова уточнила мать. - Ты чувствовал полезность своего умственного труда, мог заниматься собственным творчеством, рассчитывая на внимание, мог встречаться с интересными людьми... А что сейчас? Будешь подметать двор, как Андрей Платонов, и надеяться на признание потомков? Но ведь ты - прежде всего не Платонов, а Мятлев, и пока ничего путного не написал, все твои стишки хороши для чтения сиюминутным подругам, но их не декламируют и не поют. Хорошо-хорошо, мы можем сейчас прекратить прения, но во всяком случае я категорически предупреждаю тебя, если ты немедленно не поступишь на равнозначную должность, а будешь искать другой путь в жизни согласно своим дурным наклонностям (как я, кстати, узнаю в тебе твоего отца, художника!) то знай, дорогой сынок, что и я, и твоя жена, конечно, примем свои меры незамедлительно. Поверь, я совсем не хочу лишить тебя своего общества и своей любви, но если ты не станешь нормальным человеком, я не только лишу тебя наследства, отдав все твоей сестре (да-да, не улыбайся по-дурацки, пожалуйста), но и прокляну, вот тебе крест! А куда ты без материнского благословения?!

Совершенно бездумно и в то же время чистосердечно я ответил:

- Можешь сразу лишать. Сейчас. Мне ничего от тебя не нужно. Все, что мне надо, у меня уже есть. Я заранее отказываюсь.

Мать утихла. Ее правый глаз, уже закрытый катарактой, смотрел мимо меня куда-то вдаль, а левый, зрячий, подернулся блестящей влагой. Затем мать внезапно покраснела и пришла в сильное волнение, закричав:

- Да как ты смеешь, щенок, так со мной разговаривать! Совсем оскотинился, мерзавец! - и она, видимо, хотела ударить меня сухоньким сморщенным кулачком, но удержалась.

В детстве меня бил отчим. Чаще, когда был пьян, после судебных заседаний, но порой и тогда, когда был трезв и только готовился к обличению врагов народа. Он просто регулярно вымещал на мне свои обиды и разочарования, свой страх и неуверенность в будущем, как бы передавая эстафету от своих предков, конезаводчиков, бивших в свое время, не разбирая, и своих крепостных, и своих благородных животных. Мать била меня редко. Она даже пыталась защищать меня от своего мужа, если была дома. Но иногда и она срывалась и наказывала меня ни за что, беспорядочно махая руками и почти не причиняя боли, отчего было ещё обиднее. Однажды она повалила меня на пол на живот и долго мутузила по спине. Видя мое безразличие к её ударам, она заплакала, наверное, от безысходности и неожиданно больно укусила за ягодицу. Вот тогда только я взвыл. И она успокоилась.

Господи, вспоминаю сегодня и ужасаюсь: что за чертовщина! И это будничная жизнь! Старик Фрейд непременно накопал бы здесь материалу для очередной лекции о комплексе Эдипа, насобирал бы других параллелей в античной мифологии.

Я попятился в коридор, но мать догнала меня, схватила свой китайский зонтик и принялась охаживать меня снова не больно, но противно по голове и плечам. Что ж, я заслужил подобное отношение своим поведением и вообще...

Я вышел на улицу, сел в троллейбус и через полчаса был дома. Объяснение с любимой женой прошло легче. Вернее, его практически не было. Жена моя, Маша, давно была готова к подобному исходу. Она ходила вместе со мной домой к этой гнусной актрисе, дочери классика, убитого в Лондоне случайным электроразрядом бритвенного прибора, что долгое время списывали на происки КГБ, пока всем не надоело копаться в советском дерьме и не появилось дерьмо постсоветское, псевдодемократическое. Тогда мы едва отыскали элитный дом, где мне не приходилось бывать дотоле, несмотря на многочисленные приглашения актрисы, но нажатия электрозвонка были тщетными: дверь не открыли, хотя за ней было явное движение, смотрение в глазок и т.п. Когда мы с женой спустились и разыскали исправный телефон-автомат, актриса, наконец, подала голос и нежно пожелала мне в ответ на мои предположения о возможном инфаркте, если она не поможет восстановить справедливость: