Вячеслав Шишков - Пейпус-озеро

- Кушайте во славу, - прошуршал серым голосом, сидевший на мешке прасол Червячков. - У меня этого продукту запасено. Хватит.

- Налей, - сказал Луке солдат Мокрин. - С отвалом, земляки! - и выпил. Лицо у Мокрина строгое, борода густая, нос большой с горбиной. Это господские? - спросил он Николая. - В таком разе конфискую, - он снял со стены круглые часы, прикрутил бечевкой маятник с боевой пружиной, чтоб не дрыгали, и - в торбу.

- Напрасно, - сказали Николай и Павел Федосеич.

- Пошто напрасно? - недовольно ответил за Мокрина Лука. - Нешто, мало наших денег этой сволочи оставили? Не из дома тащим, а в дом, - он сорвал с гвоздя в фигурчатой оправе градусник, повертел перед глазами и швырнул, как хлам, в угол, потом выворотил из печки медные дверцы, сунул в корзину, вытряс из постельников солому, встряхнул мешки, круто скатал их, сунул в корзину. - А то мы обносились все. Робенкам сгодится.

Поискал глазами, еще бы чего прихватить, - он рад был все забрать, но солдат Мокрин сказал:

- Не жадничай, чижало будет, - и ухватился за телефонную трубку:

- Вот это желательно конфисковать, - сказал он, - у меня парнишка дома... Для игры...

Но в этот миг телефон зазвонил.

- Кто у телефона? - спросил Николай Ребров. - Здравия желаю, ваше превосходительство... Когда? Сейчас?.. Ваше превосходительство, я не могу, я плохо чувствую себя... А больше никого нет... Что? Слушаюсь, слушаюсь... - Он быстро накинул шинель, сказал впопыхах: - Я живо... Экстренно генерал требует.

- Торопись... Скоро выходить, - крикнул вслед Трофим Егоров.

"Вот оно, - смутно подумал Николай, пересекая наполненный сумерками парк. - Как бы не послал куда с бумагой... Не пойду. Я ж расчет получил... Не имеет права".

А сердце бессознательно твердило: "вот оно, вот оно". Над головой с тревожным карканьем сорвалась ворона, юноша вздрогнул и наткнулся на генерала.

- А Илюшин где? Звонил, звонил...

- Его нет, ваше превосходительство.

- Тьфу! - плюнул генерал. - Возьми меня под руку. - У генерала опять отнялась нога, он грузно подпирался палкой, и юноша ощутил судорожную дрожь во всем его теле. - Чорт... Никого нет: ни доктора, никого, хрипло, прерывисто дышал генерал, хватая ртом воздух.

- Вам плохо, ваше превосходительство?

- При чем тут я! - крикнул генерал, и раздражительно: - Поручик Баранов застрелился.

- Как?! - и ноги юноши вдавились в снег.

- Идем, идем... Чорт... этот парк... Какая темень.

Николай весь трясся, веки безостановочно моргали, он всхлипнул и схватил генерала за руку:

- Ваше превосходительство, что ж это! Что же... - Все провалилось в мрак, в сон, и нет яви. А явь все-таки была, и темный сон не мог захлестнуть ее: - "торопись, скоро выходить" - и где-то в сердце, как зуда, зудила явь.

Лицо поручика Баранова спокойное, но губы чуть-чуть искривлены вопросительной улыбкой, они хотят сказать: "А ну-ка? Вот и все".

Николай Ребров сделал над собой усилие, нервы его напряглись, душа заковалась в латы.

Генерал снял фуражку с огромным, как крыша, козырьком, перекрестился и сказал:

- Напрасно, поручик, напрасно.

Поручик промолчал, поручик Баранов, все так же таинственно улыбаясь, сидел в кресле, с запрокинутой, повалившейся, на бок головой, левая рука его упруго-крепко впилась в ручку кресла, правая - висела по-мертвому, в виске опаленное отверстие, по виску, по щеке, чрез ухо, на пол - влага жизни - кровь. И тибитейка валялась в красной луже. Рука успела отшвырнуть револьвер к стене, швырнула и потеряла жизнь, висит. Поручик, видимо, собрался в поход, в Париж, в Россию, на Сену, в мрак, чрез Пейпус-озеро: чемоданы увязаны, все прибрано, он еще с утра расчелся с хозяевами, всех наградил, как властелин.

Хозяева стояли тут же, и еще народ, шопотом переговаривались, двигались медлительно и вяло, как во сне, - должно быть, правда, сон - и огонек в уснувшей люстре загадочно дремал.

- Тебе, - взял генерал со стола письмо и подал юноше. На конверте твердо: "Николаю Реброву". Юноша дрожащей рукой письмо в карман. И сердце опять: "торопись, торопись". Но сон был глубок и цепок: латы ослабевали, нервы назойно выходили из повиновенья.

Сквозь пыхтенье, покашливанье и звяк генеральских шпор тягуче волочились фразы:

- Когда это случилось?

- Полчаса тому назад.

- При каких обстоятельствах?

- Мы ничего не знаем.

Николай Ребров глядел в полузакрытые глаза поручика Баранова, лицо поручика дрожало и все дрожало перед взором юноши.

- ...слышишь Ребров! Что же ты оглох?! Скажите, какая барышня, плачет... Беги скорей в канцелярию, принеси печать... Придется составить акт. Потом ко мне на квартиру. Пусть Нелли приготовит ванну... Понял?

Сон прервался, и юноша, отирая слезы одрябшей ладонью, заполошно бежал чрез парк.

- Куда ты, Николай, провалился? Мы идем.

- Егоров, ты? Поручик Баранов пулю себе в лоб...

- Ну?! Царство небесное, - торопливо произнес Егоров. - Пойдем скорей.

- Я не знаю, как быть, - остановился юноша. - Меня генерал послал... Неудобно бросить покойного...

- Тебе мертвый дороже живых, выходит? Непутевый ты... Идем.

- Но как же так? - растерянно говорил юноша, быстро шагая с Егоровым к казарме. - Я даже не попрощался с ним...

- Ладно, ладно, - покрикивал Егоров. - Авось на том свете поздоровкаетесь. Все там будем. Может, сегодняшней же ночью.

Глава XX

Звезды в ночи

И сразу в поход. Через сумрак парка, затем лесной дорогой шли молчаливой кучкой восемь человек. Верстах в трех-четырех их поджидали эстонские подводы.

- Вот, когда нам довелось с тобой вместе, Коля, - сказал бывший денщик Сидоров шагавшему рядом с ним Николаю. - Из-за чего же это поручик Баранов застрелились? Такой бесхитростный человек...

- Ах, да! - воскликнул юноша. - Ведь у меня же его предсмертное письмо... У тебя, Сидоров, спички есть?

- После прочтем. Наверно, у возницы фонарь. Они всегда берут. Да-а-а, дивное дело, - протянул Сидоров, вздохнув: - И охота людям руку на себя: богу противно, себе неприятно и людям хлопотно. А все от образованности.

- И среди крестьян случается, - заметил Николай.

- Редко же. И то от тяжелой жизни. А у господ от мечтаний от пустых. Душа, говорят, болит. Ха-ха, скажите пожалуйста, какая глупость! - Сидоров поправил шапку и повернул к юноше курносое лицо. - Как это может душа болеть? Брюхо она, что ли, или зуб? Вот брюхо, ежели обожрешься, действительно: не подходи, убью. А как опростался в добром аппетите, вот тебе и душе легко. Ха, глупости какие, душа! Сегодня, скажем, тяжело, а завтра, может, так полегчает, песни петь да плясать захочется, почем знать? И выходит - зря убил себя, глупо.

- Нет, Сидоров, ты не понимаешь, - возразил юноша. - Например, безнадежная любовь...

- Ах, брось, Коля!.. Очень даже это смешно, - и узкие темные глаза Сидорова сверкнули из-под густых ресниц. - Ежели любишь чужую бабу, неотмолимый грех - лучше отойди. Ежели втюрился в девушку, а она не может тебя любить, тоже отойди: и себя замучаешь, и ее - отойди. На свете девок без счета, любую выбирай, и все по-одинаковому пахнут. Только мы по-собачьи нюхаем, а надо умственно, по-человечьи.