Вячеслав Шишков - Тайга

- Богородица, - шепчет Антон и стукает лбом в землю.

И долго лежит, прислушиваясь, не готова ль к слезам душа.

Политик спит, а те трое играют в карты. Ванька всех удалей орудует. Ему карта валом валит. Дед сердится, Тюля тоже. А Ванька всякий раз, как только дед опасливо клал на кон карту, широко замахнувшись и крякнув, бил своей.

Тюля играл вяло, путал масти, валета называл "клап", даму - "краля".

Ванька острил над ним:

- Эй ты, шестерки козыри!.. Сдавай.

Ванька целую кучу медяков выиграл. Тюля из своих лохмотьев все вытаскивал зашитые пятаки, гривенники и двугривенные и смотрел с тоской, как Ванька складывает медяки стопочкой, а серебро за щеку, в рот.

- Портки заложил, рубаху в гору! - крикнул весело Ванька, ставя карту.

- Бита! - с размаху хлестнул дед тузом.

- А у меня фаля! - подпрыгнул Ванька, показав даму пик, и загреб все деньги.

В это время выросла над срубом чья-то голова в шапке и торчащий ствол ружья.

- Здорово, - сказала голова.

- Здорово, - ответил за всех дед. - Ты что, пастушок, что ли?

- Да...

- Сколько получаешь?

- Сколько получаю, столько и пропиваю...

- Х-хе... удалой ты парень, - пошутил дед. - Залазь к нам: гостем будешь...

Голова дрожащим голосом спросила:

- А вы, дяденьки, откедова?

- А тебе пошто? - осведомился Тюля.

- Да так, за всяко просто...

Дед набил ноздри табаком, чихнул и насмешливо сказал:

- А мы с Тихоновой горки, где пень на колоду брешет...

- Та-а-к, - протянула, что-то соображая, голова.

Антон подошел. Разговор начался за срубом.

- Мы, милый, ничего. Вот переночуем, да завтра к вам придем. В бане бы помыться надо. Вша одолела.

- Та-а-ак... - еще раз протянула голова.

- Мы, миленький, люди тихие, мы...

Голоса удалялись. Наконец замолкли.

Антон проводил хромого Семку до поскотины и дорогой всячески старался расположить парня к товарищам.

Приперев покрепче ворота изгороди, Семка заковылял домой. Не доходя с версту до деревни, он уже слышал, что праздник в разгаре. Колыхались отзвуки песен, пилила гармошка, кто-то "караул" орал, взлаивали собаки.

Под кустом у дороги Семка услыхал шепот:

- Миленочек ты мой, родименький ты мой...

Чмок да чмок.

"Это ничего", - думает Семка и хромает дальше, вздыхая и поторапливаясь.

А в деревне содом.

Обабок, связанный, давно взаперти сидит. Он Тимохе-звонарю глаз подшиб да в чьей-то избе рамы оглоблей высадил:

"Вот как у нас. С праздничком!"

В дальнем конце свалка начинается.

- Вас надо, окаянных, глушить! - грозно враз кричат Мишка Ухорез и Сенька Козырь, надвигаясь на Федота.

- Кого?

- Тебе, мироеду, только под ноготь попади, - раздавишь!

- Ну, и проваливай!

- Даешь или не даешь?!

- Нету, вся...

- Говори - дашь, нет?! - взмахнул колом Козырь.

Федот ахнул, отскочил и со всех ног бросился в проулок

Придурковатый Тимоха сидел пьяный на завалинке и прикладывал к подбитому глазу старинный сибирский пятак с соболями. Пришло ему желание часы отбить, встал, девять прозвонил, опять сел и затянул песню.

- Врешь! - говорит кто-то через дорогу. - Разве девять? Скоро петухи запоют!

Тимоха поднялся и еще добавил два удара.

- Два... шестой, - шамкает столетний, лежа на печи. - Я бы еще пососал... Эй, да-кось... Винца-то... - бормочет он.

Кот подходит к деду и, задрав хвост трубой, мурлычет и трется об его щеку.

- Шесть! - кричит столетний; хотел крикнуть "брысь", да не вышло, сбрасывает кота на пол и добавляет:

- С богом, аминь...

Сенька Козырь с Мишкой задами, через огороды, к лодке крадутся. Огляделись - нет никого. Оттолкнулись от берега, сидят друг против друга, глаза горят, зубы стиснуты.

- Нож-то у тебя острый?

- Острый.

Как два волка, прошмыгнули они в поскотину, идут, пошатываясь, по росистой траве, высматривают пьяными глазами добычу.

- А ну как у других у кого - тоже белые?

- Но вот, толкуй...

Сенька в два прыжка оседлал белую корову и со всего маху всадил ей в горло нож.

- Дай-ка мне... Дай-ка...

- Вали стягом.

И долго они, гогоча от крови, носились возле опушки тайги, перехватывая мирно дремавших белых Федотовых коров.

- Попомнит, клещ окаянный, - вытирая о траву нож, прохрипел Сенька Козырь.

- Давай заодно и бычка пришьем.

- Ну его к ляду... Будет...

XIII

Под окном кто-то постучал:

- Эй, Пров Михалыч!

Матрена открыла окно:

- В Назимово уехал...

- Ах ты, батюшки, - сказал растерянно Семка хромой, а стоявшие возле него подвыпившие мужики враз заговорили:

- Ну, стало быть, десятского надо отыскивать, Обабка.

- Десятский пьяный...

- Ково? - вдруг не то спросил, не то крикнул появившийся откуда-то Обабок: одна нога в валенке, другая разута, рубаха без пояса, висит на мускулистом теле рваными лоскутами, правая рука вся в крови, лицо осатанелое.

- Ково? - вновь крикнул Обабок и, посовавшись носом, устойчиво укрепился на земле.

- Вот наряжай-ка мужиков: бузуев брать, за поскотиной сидят... Семка, сколько их? - заговорили мужики.

- Брать так брать... Все едино... Айда! - пробасил Обабок и, заложив руки за спину, направился прочь от мужиков.

- Чего: айда!.. Ты чередом наряжай, че-о-рт!.. Оболокись сам-то... замерзнешь... - шумели ему вслед.

- Айда!! - орал раскатисто Обабок.

- Стой-ка ужо... Кому идти-то?..

- Айда!!

- Ну его к ляду!.. - недовольно загалдели мужики.

А Обабок, выломав в изгороди кол, прытко зашагал вдоль по улице и на всю деревню загремел:

- Мне только бы жану найтить... Стеррва!! Меня запирать?! Меня?! Ха-ха! Убью!! Вот те Христос, убью!..

Мужики отрядили пятерых потрезвее, и те, предводимые Семкой, все с заряженными ружьями, двинулись к поскотине.

Стояла глухая, северная ночь.

Вторые петухи горланят, Матрена все не спит, дожидается Прова. Ей неможется: лежит на лавке, стонет. Видит Матрена: открывается сама собой заслонка, кто-то лезет из печки лохматый, толстый, человек не человек, чудо какое-то, и, сверкая ножом, говорит: "Мне бы только сердце у бабы вырезать..."

Матрена вскрикнуть хочет, но нет сил, мохнатый уж на ней, душит за горло: "Где-ка сердце-то, где-ка?.."

- Бузуев привели!

Матрена ахнула, вскочила, крестом осенила себя и, отдышавшись, приникла к окну. На лошади мужик едет и на всю деревню кричит:

- Бузуев привели!..

На востоке утренняя заря занималась, песни на горе умолкли, а в кустах на речке просыпались робкие птичьи голоса.

У сборни тем временем стал собираться народ, обхватывая живым, все нарастающим кольцом пятерых только что приведенных из тайги людей.

Хмельные, бессонные лица праздничных гуляк были сосредоточенны, угрюмы.

Старики и молодухи, ядреные мужики и в плясах отбившая пятки молодежь, то переминаясь в задних рядах с ноги на ногу, то протискиваясь вперед, шумели и перешептывались, бросали бродягам колючие, обидные слова и хихикали, сочувственно жалели и сжимали, рыча, кулаки, готовы были сказать: "Ах вы несчастненькие!" - и готовы были кинуться на них и втоптать в землю.