Евгений Шкловский - Заложники (Рассказы)

Может, это и были байки, но в них тоже была правда, радиационный фон в городе действительно повышен - из-за того самого верчинского захоронения. Не трудно было представить, что означал построенный там же, возле Верчино, полигон для сжигания химических отходов. А что там были за отходы - никто, естественно, не знал, говорили, что промышленные, а как на самом деле одному Богу известно. Ларин и те, кто ездил с ним в Москву, так и не смогли выяснить, какое ведомство занималось этим: Минхимпром открещивался, военные тоже, никто ничего...

Ларин был прав: все их обращения, запросы, письма уходили как в пустоту, городское начальство уверяло, что ничего не знает, это не в их компетенции, в Москве тоже пожимали недоуменно плечами, а между тем уже прокладывалась дорога, Виталий сам видел - разрыли, песка навезли, гравий...

Он пытался выяснить у водителя бульдозера - хоть что-нибудь, и у ребят в гимнастерках, стройбатовцев, умолял, хотите, говорил, на колени перед вами встану, а те глядели как на умалишенного: сказано же, им не докладывают, наряд выписали, а их дело лопата... Можно было догадаться, что раз стройбат - значит, все-таки военные, ну а дальше? А дальше все снова тонуло в неизвестности, хоть плачь! Если военные, то еще хуже, еще безнадежней непонятно, на кого жаловаться, к кому обращаться, - здесь все было глухо. И тут Ларин оказывался прав: стена!

Да, полигон действительно намечался - в этом не было никаких сомнений. Виталий по заросшему травой проселку, который со временем должен был покрыться асфальтом или бетоном, добрел до того места, где путь ему преградили наглухо закупоренные металлические ворота и задраенная будка, пока необитаемая, зеленая, с небольшим забранным изнутри решеткой окном. От них в обе стороны уходил забор, метра под два, из колючей проволоки.

Полигона еще не было, но колючка уже была, и ворота, и будка - значит, у кого-то на карте он уже существовал, почти реальный или уже, дело за немногим, если и дорогу строят. Он пошел вдоль колючки, проламываясь сквозь кусты, обжигаясь крапивой, и брел так довольно долго, все больше проникаясь тоскливым чувством безнадежности.

Вдруг вспомнилось: Ларин обмолвился, что их городок уже не обменивается. То есть обменять квартиру отсюда на какое-то другое более или менее приличное место почти невозможно - каким-то образом всем уже было известно про полигон, может, даже из-за их выступлений и обращений, из-за шума, который они подняли, и те, кто хотел или кому нужно было жить в их городке, все-таки недальнее Подмосковье, столица всего в восьмидесяти километрах, полтора часа на электричке, - те уже не хотят, выбирают себе другое место жительства.

Может, это и было начало конца? Но как же тогда они, те, кто оставался здесь? Ведь их никто не собирался ни выселять, ни переселять, они будут жить здесь и медленно умирать, постепенно отравляясь сжигаемыми отходами или чем там, их дети будут рождаться с нарушенным генетическим кодом, а дети детей окончательно превратятся в мутантов, и все будет происходить незримо и неслышно, как теперь.

А может, они в конце концов и уедут, неизвестно куда, но уедут, и тогда этот милый городок, изученный им до самых невзрачных закоулков и тупичков, по пояс заросших травой, малинником, кустами бузины или акации, где бегал еще мальчишкой, играл в казаков-разбойников, этот городок обезлюдеет и будет медленно разрушаться, не согреваемый дыханием своих обитателей, в церкви не будет служб, померкнет, потускнеет позолота на куполах, не так давно восстановленная именно благодаря стараниям Ларина, Серебрянникова и иже с ними, мертвый будет стоять город, все еще прекрасный, почти сказочный, но мертвый, мертвый! Отравленный, как сказал Ларин.

Виталий сидел на своем любимом месте, рядом с обрывом, откуда видно было полгорода, монастырь, белые стены словно светились, площадь перед ним, лепящиеся к нему деревянные домики, блеск воды в озере, уже начинающая желтеть дубрава, все родное, и люди шли с кошелками по дороге - на рынок, он тут же был, неподалеку, подъезжали машины. Все жило так, словно никакого полигона не было и в помине, обычно, буднично, как будто городу ничего не угрожало. Абсолютно ничего!

И вправду трудно, почти невозможно было поверить.

А ведь казалось, расшевелили людей, - ходили, объясняли, собирали подписи. Сначала на них смотрели как на провокаторов, выслушивали, но подписи ставить отказывались: вы, дескать, люди известные, вот и подписывайте, а мы - маленькие, что толку от наших подписей, никто с нами считаться не будет, зачем это надо?

Только после нескольких митингов, где и Ларин выступал, и Серебрянников, и Шлыков, известный журналист из Москвы, знакомый Ларина, специалист по экологическим проблемам, председатель какой-то там ассоциации или комитета, только тогда начали понимать, что все достаточно серьезно, даже очень. Но ведь все равно не смогли, больше пяти месяцев прошло, можно сказать, промелькнуло, а они так и не сдвинулись с мертвой точки... Все еще только начиналось, но уже как будто и кончилось - такое было ощущение. Жутковато становилось...

Но Ларин! При мысли о Ларине Виталий уже чувствовал не растерянность, а поднимающуюся волну гнева. Почти ненавидел его. Как тот мог? Ведь понимал же, умный человек, что значило его, лично его участие в борьбе. Предал их всех, отрекся от города, бросил на произвол судьбы - кто бы подумал?!

Спички ломались, когда зажигал очередную сигарету. Иуда, вот кто был Ларин, самый настоящий, он все испортил!

Это было как наваждение. Он видел, как ветер колышет траву за колючей проволокой, и словно оттуда донесся до него пронзительный росный запах, какой бывает только ранним утром. Как же одуряюще пахла эта порыжевшая на солнце трава!

Нет, нужно было что-то делать, нельзя уступать! Виталий вскочил, еще раз окинул взглядом предвечернюю красоту городка, ставшего частью его самого, напряженно, словно в последний раз, как будто кто-то прямо сейчас мог отнять ее у не-го, - запомнить! Надолго, навсегда, чтобы т а, другая, тоже порыжевшая трава с похожим дурманящим запахом, который он только что так остро ощутил, не оттеснила, не закрыла, - запомнить!

Конечно, Виталий понимал, что Серебрянников не Ларин, у того были мозги, ум, а Игорь Петрович - прекрасный человек, замечательный художник, но для борьбы этого было мало. Тут необходимо было, чтобы человек разбирался в системе, знал ходы и выходы, тактик, стратег, как Ларин. А Игорь Петрович легко воспламенялся, мог наговорить резкостей, что иногда только портило. Слишком прямолинеен, прямодушен, резал правду-матку в глаза...

И еще эта серебрянниковская идея, не насчет спасения города, а вообще, они с отцом Александром спорили, и хотя оба были глубоко верующими людьми, священник идею Игоря Петровича не принимал, говорил, что это вредная ересь. Идея же состояла в том, что мир теперь - именно мир, ни больше ни меньше, город их тут не при чем - может спасти только жертва, какая-то немыслимая жертва, которая должна быть принесена.