Георгий Балл - Торопун-Карапун и тайны моего детства

Витя вдруг поднял голову и тоненько запел:

- "Помню городок провинциа-а-альный..."

- Ты чего? - испугался я и дернул его за рукав. - Замолчи.

- Дурак, хлеба надо просить, - и опять запел: - "Тихий, захолустный и печа-альный..."

У Вити было очень худое лицо и жалобный голос, и сразу какая-то тетка, до глаз закутанная платком, поднялась с чемодана, пошарила в кармане широкого плаща, что-то там отломила и подала нам кусочек черного хлеба. И еще дали ломоть. И еще. А молоденький солдат протянул кусок сала. Витька пел, а я брал эти куски, собирал их и видел только руки, только руки дающие, а на липа не глядел. Мне было стыдно за себя, а еще больше за Витьку, за этот его тонкий голос. Потом я взглянул на него и тогда увидел его глаза. Его далекие и строгие глаза, когда он пел.

Вечером в домике из теса Витя сказал:

- Мне эту песню мать пела, когда я был маленький. А мотивов всяких ух сколько у меня! Я по радио все запоминаю.

И он тихонько запел, подражая разным инструментам, а потом все они соединились и получился целый оркестр, и я не понял, как это у него вышло.

Теперь я, взрослый дяденька, часто слушаю то, что напевал мне в ту холодную осень мой замерзший, мой голодный друг Витя. Все это имеет прекрасные названия: адажио, соната, скерцо... И меня удивляет по сей день, как он мог так много помнить. И это так же, как тогда, примиряет меня с единственной песней, которую он пел ради хлеба и которой научил меня.

С той поры мы часто пели, собирая хлеб, хоть маленькие кусочки, хоть корочки, у людей, что сидели на чемоданах, на мешках, на сумках в общей толчее, среди гула тысяч голосов, у пассажиров, ожидающих поездов, а поезда не приходили, потому что шли военные составы... Иногда они останавливались. И военные щедро давали нам хлеба и даже колбасы. Я разучил "Городок"; и когда Витя запевал "Помню городок...", я изо всех сил старался громко кричать, чтоб было длиннее и жалостливее: "... провинциаа-а-льный..."

Пробираться в сад за лампой утром или днем было опасно, и мы пришли туда вечером. Мы подкопали под забором руками и палками, но немного, потому что послышался злобный лай собаки. А в следующий вечер мы проделали большой лаз, кинули туда на всякий случай кусочек колбасы, и лай прекратился.

- Кто полезет первый? - спросил я.

- Чей верх, тот и первый.

Я кинул палку. Витя поймал, потом я обхватил ее радом, потом он поставил свой кулак рядом с моим, потом я поставил кулак, потом снова Вита. Я высвободил одну руку и накрыл палку ладонью: мне лезть.

- Дай-ка мне с собой колбасы, - попросил я.

Витя дал мне колбасы и хлеба, и я полез под забор. Раздалось рычание, и огромный лохматый пес кинулся на меня. Я вывалился обратно.

- Ну, чего? - спросил Витя.

- Овчарка, наверно, - сказал я, тяжело дыша. - Чуть не вцепилась в меня...

В этот вечер мы больше не рисковали, ушли к себе в свой домик на вагоне.

А в следующий вечер лил дождик, но мы все равно пошли к забору. Земля намокла, ноги расползались на глинистой дороге, и я рад был, что не мне лезть.

- Может, сперва приручим собаку получше? - сказал я.

- Нет, - вздохнул Витя. - Тут один солдат так говорил: "Плюнул на руки, не хватайся за ухи". Давай хлеб.

Прежде чем стать на коленки перед лазом, он долго уговаривал собаку, которая рычала за забором.

- Песик, хороший... не трогай нас. Мы тебе ничего плохого не сделаем. Бери хлеб, а колбасы принесем в другой раз...

Собака рычала. Когда она стала рычать не так грозно, он полез в дыру, держа перед собой хлеб.

И вдруг я услышал:

- Давай сюда не бойся!

Я полез в дыру. И с удивлением увидел, что Витя спокойно гладит морду и шею небольшой собаки, привязанной нацель.

- А это, наверно, другая, - сказал я. - Та была лохматая, прямо чудовище, честное слово!

Витя засмеялся.

- Нет, правда, - обиделся я. - Так бывает в заколдованных местах...

Я дал собаке еще хлеба, и мы пошли искать вход в подземелье.

Идти нам было недалеко. Рядом с домом мы увидели дверь погреба, и я понял, что это и есть вход в подземелье.

Три каменных ступеньки. Мы осторожно спустились... Я толкнул дверь. Она скрипнула, подалась... и вдруг раздался страшный грохот. Витя закричал и бросился назад, я - за ним. Завыла собака, заскулила, земля дрожала под нашими ногами. И пока мы выбирались на улицу, еще слышались взрывы, небо светилось. Мы бежали, оглушенные, испуганные, к своему вагону. А когда прибежали, то увидели, что на путях стоит военный состав, а нашего вагона нет. Мы побежали к вокзалу. Рядом с вокзалом горел дом. Ночь над ним то раскалялась докрасна, то тускнела, и видны были на красном черные подвижные фигурки людей... и вдруг - белые халаты санитаров с носилками. И еще носилки, и на них кто-то лежал... Я отвернулся.

- Гады... - сказал Витька каким-то другим, взрослым голосом. - Гады фашистские!

Мы не решались подойти ближе. Но теперь, когда глаза наши привыкли к темноте и свету, мы увидели, что и часть вокзального здания рухнула и что возле развалин тоже много красноармейцев и... и опять санитары с носилками.

Витька схватил меня за руку.

- Я больше не буду искать лампу. Может, и лампы никакой нет. А фашисты есть. Я поеду на фронт. Ты как?

- И я!

Мы побежали к военному поезду. Кто-то крикнул, что в конце состава сажают призывников и гражданских. И мы со всеми побежали к концу состава. Там уже была такая страшная толкучка, что трудно было понять, кто все-таки садится в вагон. Витька закричал, что у него отец там, и ринулся вперед, я за ним. Какой-то военный стоял на площадке, расставив руки, и кричал, что никого больше сажать не будет. Но нас с Витей пропустил. Поезд тронулся. Мы думали, что едем на фронт. Хоть не нашли лампу, зато едем на фронт. Но на первой же станции нас с Витей высадили и отправили в детскую колонию. Так мы оказались в маленьком городке Ташино...

МЫ СОБИРАЕМ ЗВЕЗДЫ

Детская колония... Динь-бом! - звонила церковь в маленьком городке Ташино. Да. С маленькой колокольней. Детская колония - снега, сугробы. Конечно, была и осень. И черная дорога через лес. Но я почему-то помню зиму. Первую военную зиму. В нашем городке Ташино все было как в песне. В той песне, что мы с Витей пели на вокзале:

Помню городок провинциальный,

Тихий, захолустный и печальный,

Церковь и базар,

Городской бульвар...

Да, помню этот базар по воскресеньям. И городской бульвар - маленький такой, снегом засыпанный. Лежал всюду снег, снег. Суровая тогда была зима. Моя мама вскоре, как я убежал, ушла на фронт. И от нее не было вестей.

Мы жили не в самом городке, а рядом - может, километра полтора или два - в лесу. Среди леса стояли бревенчатые дома леспромхоза. Там и разместилась наша детская колония. Это были два дома. В одном доме жили мальчики, в другом - девочки. На крышах домов снег, под окнами сугробы, и лес у самых стен, и тропинка. Ночью ее засыпает снегом, а утром мы ее протаптываем. Идем в городок наш - Ташино. Там у нас столовая и школа. Утром еще темно. А возвращаемся вечером - опять темно. Звезды светят. И в первые зимние дни я боялся: пойдем назад из Ташииа, а тропинку потеряем, заблудимся в лесу, не вернемся домой.