Всеволод Крестовский - Деды

– Да, хорошо любить, коли и вас взаимно любят… Но не в том сила… Отчасти, коли хотите, есть и это, а отчасти и другое нечто… Сумненья и мало ли что…

– Сумненья? – серьезно повел бровью Гвоздеев. – В чем же сумненья-то? В себе ли, в жизни или в верованиях?

– Всего бывает порой, – проговорил Черепов, как бы вдумываясь и вглядываясь внутрь самого себя. – Но опять-таки не в этом главная сила, – продолжал он, – а в том, что просто скука давит, пустота вокруг какая-то, неудовлетворенность моральная… Чувствую, что не хватает чего-то, и живо чувствую, а чего – и сам не знаю, уяснить не могу себе. Но порой такие минуты находят, что, кажись, на всякую отчаянность, на всякое сумасбродство пошел бы со всей охотой, очертя голову, лишь бы забыться!

– На эту болезнь есть лекарство, – серьезно и с чувством внутреннего убеждения сказал Гвоздеев. – Лекарство сие – самоуглубление, размышление; надо познать себя в испытании естества своего и своей внутренней природы, и тогда вы обрящете в жизни духа такие утешения и сладости, каковых никогда не даст вам вся эта юдольная [300]суетность со всем ее блеском, со всеми ее благами и почестьми.

Гвоздеев замолк на минуту и продолжал раздумчиво ходить по комнате.

– Известно ли вам, сударь, что-либо о "Великом Востоке" [301]? – остановился он вдруг перед Череповым. – Слыхали ли вы нечто о братстве «вольных каменщиков»?

– Случалось, – отвечал тот, – и не раз, и от людей весьма досточтимых, которые к нему относились со всем почитанием.

– Мудрый и не может отнестись инако, – заметил собеседник.

– Да, но правительство наше, кажись, не совсем-то…

– То есть покойная императрица, сказать вы желаете? – перебил Гвоздеев. – Да, это так, но не нынешнее правительство. Ныне, напротив, – продолжал он, – сам император весьма сочувственен ко франкмасонству и всегда таковым оставался. Ныне в здешней ложе [302]можно встретить людей и знатных, и высокопоставленных. Стремление ко всеобщему благу не есть и не может быть преступно.

– Вы франкмасон? – открыто и прямо спросил Черепов.

Гвоздеев потупился в легком смущении и ответил не сразу.

– Хотя уставы братства, – сказал он, – и воспрещают открываться профанам, но вы человек честный и мой приятель, и я вам откроюсь. Да, я франкмасон, и счастлив тем внутренно, ибо только с тех пор, как оным соделался, мои горизонты расширились и я уразумел, что в жизни, помимо суетного себялюбства, есть еще жизнь духа, есть иные, более высокие задачи и мечты… Вот где, сударь мой, можно обрести целительный бальзам от тех духовных недугов, которые вас снедают! – с жаром глубокого убеждения заключил Гвоздеев.

Черепов с любопытством стал было расспрашивать о сущности общества, о его задачах и стремлениях, но собеседник объявил наотрез, что не имеет права открывать их непосвященному, что в этом отношении его связывает добровольно данная клятва, что идея и задачи братства имеют несколько степеней и даже посвященным открываются не сразу, а постепенно, по мере убеждения высших членов в их духовном совершенствовании.

– Но если дух ваш точно жаждет новых сфер и достойного поприща, – сказал Гвоздеев, – то я могу предложить вас в члены и ввести в ложу; тогда, по мере удостоения вашего, вам все откроется, все станет ясно, и вы познаете на земле истинное благополучие.

То состояние духа, какое за все это время испытывал Черепов, как нельзя более располагало его в пользу сделанного ему предложения. Тоска любви, исключительно наполнявшая его душу, неудовлетворенные стремления к счастию, не дававшемуся в руки, внутреннее одиночество среди товарищей – все это делало в его глазах пустой и непривлекательной ту жизнь, которая повседневно его окружала. Он смутно, но верно почувствовал, что ему необходим какой-нибудь исход, какое-нибудь отвлечение в иную сторону, во что-либо новое, еще неизведанное им в жизни, и потому-то с радостным и благодарным чувством ухватился он за предложение Гвоздеева.

– Углубитесь в себя, – сказал ему тот на прощанье, – подумайте хорошенько над самим собою, поразмыслите наперед, и если убедитесь, что хотение ваше не есть минутный порыв, а истинная воля души, жаждущей просветления, тогда решайтесь. Через два дня я заеду к вам, и коль скоро решимость ваша не ослабнет, а еще тем паче укрепится, – я буду к вашим услугам, сударь, и мы поедем тогда.

В назначенный срок Гвоздеев явился к Черепову.

– Ну что, не раздумали? – спросил он.

– Везите! – было ему решительным ответом.

– Коли так, то ожидайте меня завтра в шесть часов вечера.

На другой день в условленное время они сели в карету и поехали. Экипаж остановился вскоре на набережной Фонтанки, пред одним каменным домом солидной барской постройки, наружные окна которого были замазаны белилами, что как бы указывало на отсутствие хозяев, а в сущности, быть может, служило к тому, чтобы не привлекать праздное любопытство прохожих или внимание уличных соглядатаев. Вообще все внешнее устройство этого дома показывало, что он никак не предназначался для отдачи внаймы разным жильцам. В нем не помещалось ни лавок, ни ремесленных заведений, и видно было, что весь он составляет одну квартиру, одно широкое помещение, как бы нарочно приноровленное для барского богатого семейства. Двор был чист и безлюден.

Оба приятеля, отпустив наемный экипаж, вошли в широкие полутемные сени с колоннами и лепным потолком и поднялись по широкой лестнице в приемную комнату.

Здесь Гвоздеев оставил Черепова и, предварив, что ему придется несколько обождать, скрылся за внутреннею дверью, которая за ним наглухо захлопнулась.

Минут через десять из этой самой двери вышел какой-то неизвестный человек, одетый в черный фрак, и приблизился к Черепову.

– Если желаете последовать за мною, вы должны дозволить мне завязать вам глаза, – сказал он тихо и вежливо, приподняв к лицу его белую повязку.

– Это необходимо? – спросил Черепов.

– Это необходимо! – утвердил неизвестный самым решительным тоном.

Черепов в знак согласия подставил ему свою голову. Плотно завязав глаза, незнакомец взял его за руку и повел чрез большой ряд покоев. Вдруг он остановился, и Черепов услышал гром тяжелых железных запоров, вслед за которым заскрипели массивные двери.

Оба переступили высокий порог и вошли в комнату, где провожатый посадил Черепова на стул.

– Когда я удалюсь отсюда, – сказал он все тем же вежливым тоном, – вы скиньте повязку и углубитесь в книгу, которая разверста перед вами.

Новый скрип двери и гром запоров возвестили об его удалении.

Черепов снял повязку и в недоумении огляделся вокруг. Его окружали совершенно черные стены какой-то мрачной пещеры. При слабом свете лампады, которая, тихо покачиваясь, висела над его головой, глаза его встретили человеческий череп и близ него разверстую Библию на бархатной голубой подушке, обшитой золотым галуном [303]. Все это помещалось на небольшом квадратном столе, который был покрыт тяжелой черной пеленой, со всех сторон падавшей до самого пола. Этот пол был тоже черный, затянутый сукном или войлоком.