Сергей Есенин - Последний Лель

— Все-таки, Прохор Акимыч, без начальства как-то страшнее!

— Полно тебе, дурья башка!.. А промежду прочим, взял да позвонил!

— А в сам деле, Прохор Акимыч!

Сенька подбегал к аппарату и неловко завертел трубку в руках, в ушко поглядел, потом пригнулся к нему и состроил серьезное и озабоченное лицо.

— Эй ты, дрыгалка… слушай! Слушаю… хто?.. А, ты, значить, будешь, Иван Палыч?.. Слушаю, господин фельдфебель… Палят, говорите?.. Как же, как же, у нас тоже нахорошо расписывает: у Фоки сползли офтоки и у Сеньки присеменьки — вот уж лупит, господин фельдфебель…

— Да ты спроси, несь, по делу, чего дело с бездельем путаешь, — подошел к Сеньке Прохор, спустившись нехотя с нар, — чего ты там мелешь!

— Прохор, спрашиваешь?.. Ничего, героем!

Прохор выхватил у Сеньки трубку из рук и сам приник крепко ухом, чудно скособочившись:

— Ты, Иван Палыч?.. Иван Палыч, слушаю, слушаю!

Сенька отвернулся и почесал в затылке.

— Галаня! — сунул Прохор Сеньке кулак. — Тоже нашел время шутки шутить: немец провода перекусил!

— Я, Прохор Акимыч, больше для-ради страху… — улыбнулся Сенька.

И не поймешь: что больше Сенька, трусит или смеется?

Как там никак, а, уходя, Иван Палыч оставил Прохора наместо себя, коли что такое случится, хотя какие мы были солдаты? Переодетые мужики, нечесаные бороды, все больше из крестовиков, да еще второго разряда.

— Да нам-то что — больно наплевать! — Лег Прохор на нары и завернулся с головой в полу шинели.

Но спать в эту ночь не пришлось.

Блиндаж вздрагивал поминутно, и в пустое оконце залетали обезумевшие снежинки, напуганные визгом осколков и грохотом гранатных разрывов.

Думали, видно, они, что, упавши с облака, найдут тишину, уснувшую сладким сном зимнюю землю, а тут и нечистый бы не подсунул рога.

Трясся под нарами земляной пол, и там под ним тоже гудело и глухо рокотало под самым пупком у земли. Каждый в полусне часто привскакивал и торопливо спросонок протирал затекшие глаза, оглядываясь в темноте и ничего хорошо не разбирая, по привычке сначала хватался за винтовку, другою рукой — за сердце, потом крадливо подсовывал под себя обе руки, как будто боялся, что их в темноте оторвут, будто хотел ими удержать себя в таком удобном положении, когда все будет валиться в пропадину, которая, кажется, вот тут раскрылась уже под ногами, спущенными с нар, и из-под них в темноте уползает земля.

— Прохор Акимыч, — шепчет на ухо Прохору Сенька, — а Прохор Акимыч, пойдем, друг, лучше на волю! А?..

Но Прохор как лег, так и головы ни разу не высунул, хотя видно, что тоже не уснул ни минуты.

— Ей-богу, обвалится блиндарь и придушит! Смотри-тка, пляшет, как лошадь с мороза.

— Спи, Сенька: сонному человеку на том свете прибавят веку! — тихо ответил Прохор, и видно по голосу, что у него за губу задевает губа.

— Хоть бы Иван Палыч вернулся!

— А пущай его погуляет! Человек немолодой, с большой бородой — не заблудится!

Но Иван Палыч так и не вернулся.

Вышел он в этот памятный вечер от Зайчика, ничего такого в нем не заметил, потому что мужик был не мозголовый и не дотошный в чужие дела.

Вышел и сразу вздохнул полной грудью и широко улыбнулся: пока он сидел у Зайчика, навалило снегу на палец, перед глазами белым-бело, белы далекие взгорья, где немцы, словно разостланы новины по дороге к нашему штабу, поседела хребтовина у окопа, из снега сохлой щетинкой торчит травка да облетевшие стебли цветков, а сверху стало будто еще темнее, туча нашла из-за немецкого берега, низкая, опадающая белыми пушистыми хлопьями на землю, — словно вот сколько времени лежал черный покойник, ожидая терпеливо своего часа погребения, теперь его обрядили в белёный холст и убрали по чину: спит земля сном белопушистым и сладким…

— Эхма, зима-матушка… — вздохнул Иван Палыч всей грудью, чувствуя, как по ребрам побег мягкий снежный душок, и большими шагами зашагал по окопу.

Не доходя с сотню шагов до взводного блиндажа, Иван Палыч вздрогнул от неожиданности и присел в окопном ходу на корточках: из-за Двины бухнуло с батареи, и скоро невдалеке морозная земля звякнула, задзинькала, и бруствер облизал красный язык, — перед глазами у Иван Палыча испуганно заметались снежинки…

Немцы сразу с трех батарей открыли пальбу. Второй разрыв пришелся совсем за плечом у Иван Палыча, осколки, комья земли, кажется, совсем немного чуть повыше фуражки пролетели, но Иван Палыч, еще издалека заслышав «жука», успел, видно, присесть, и его не задело. Прижался он было к окопу, согнувши коленки, но вспомнил, что лучшее спасенье во время обстрела — яма после разрыва; пополз на карачках вперед по окопу и едва успел доползти и подобрать под себя ноги калачом, как снова зажукало с немецкой стороны, залетел «жук» высоко, будто обогнуть Иван Палыча хочет, и потом как раз хлопнулся на том самом месте, где только что стоял Иван Палыч, притулившись к окопу, оттуда снова вспыхнуло, и в пламени опять земля жалобно зазвенела, как разбитый чугун.

«Нечистая сила, важно было наметил! — радостно подумал Иван Палыч, еще плотнее подбирая под себя длинные ноги. — Мимо! Мимаком теперь пойдут!»

Снаряды ложились и вправо, и влево от Иван Палыча, и казалось ему в страхе и смятении, что пляшут, подскочивши над землей, раскаленные гранаты, видно, кажется, их в темноте, так что вот поймать даже можно, лосные, как сомы из верши лезут, салом для легкого хода смазаны немецким, и вокруг них вьются и взвиваются снова с земли, улетают назад в небо испуганные снежинки. Там и тут то и дело ухало, охало, ахало, и визжало вверху, и сама земля в этом уханье, кажется, металась как безумная, не находя на земле себе места.

Иван Палыч уткнулся носом в рукав, припал к земле лицом и стал думать о том, как теперь на деревне без него справляется баба, не балуется ли, ляд ее возьми, как другие, с пастухами, и как бы хорошо теперь переменить старую кобылу на меринка, потому что какой год не жеребится.

Любит трусливого смерть!

Храбрецов же… совсем не бывает!

Страшного не страшиться?.. Эн он роет, сразу с одного маху, могилу — тридцать мертвецов уложишь!

Всю ночь Иван Палыч пролежал в ямке, рукой не шевельнул, головы не поднял!

Только к самому свету как-то вдруг немцы оборвали стрельбу. Иван Палыч пролежал с полчаса в тишине, еще не веря ей, в ушах продолжало греметь и грохотать, как будто в них катилась с большой бочкой телега.

К тому же было Ивану Палычу тепло, несмотря на шинеленку, в которой ветер ходит, густо его закидало землей и сверху припорошило снежком. Одним глазом, чуть высунувшись из ямы, Иван Палыч недоуменно различил на востоке красную бровку, нежно положенную на самый закраек земли: вот-вот свалится!