Сергей Есенин - Последний Лель

— В Питере?..

— Да… да… в Питере… Вам же в Питер и нужно?..

— Да, мне в Питер и нужно… Только вы-то что же это… как бы сказать?..

Видно, что после бредовой ночи Зайчик с трудом ворочал мозгами, поминутно хватаясь за лоб и глаза, как бы не веря еще чему-то или чего-то не понимая: чиновник как чиновник, лицо серее сукна, только бельмы будто рыжие, и этот… страшенный рост!

— Вам бы немного… того… полечиться… от разных навязчивых штук… — говорит он Зайчику, заложившему руки в карманы.

— Вы думаете-е?

— Твердо уверен… Впрочем, господин зауряд, давайте-ка вылезать…

— Что… уж приехали?..

— Так точно-с, Питер!..

Зайчик встал, потянулся и сказал интенданту:

— Спасибо вам, большое спасибо!..

Вылезайте, вылезайте, мил друг, вылезайте… Из одного «спасиба» теперь шубу не шьют… Хе… Хе…

Зайчик пожал крепко интендантскую руку, виновато улыбнулся и пошел, немного шатаясь и протирая глаза.

— Так, говорите вы, подлецы?!

— Так точно, так точно, подлецов теперь сколько хочешь!.. Да… Да… сколько хочешь… Вылезайте, мой друг, вылезайте… Желаю вам на войне, так сказать, всяких успехов… всяких успехов!..

— Благодарю вас, господин интендант…

— Побольше, так сказать, немцев убить, а самому целым остаться… Же-ла-ю… Хе… хе…

Поезд в это время сердито забормотал тормозами, зашипели на рельсах колеса, и Зайчик спрыгнул с подножки.

Туда-сюда посмотрел: большой коридор из красных товарных вагонов, запрудивших все железнодорожные пути, словно лед Дубну в половодье, не видно ни неба — висит оно дымное только над прогалом между вагонов, как грязное тряпье развешано, — ни людей, ни деревьев, на сердце от этой пустыни стало у Зайчика снова темно и в глазах потемнело.

— Желаю, господин офицер, желаю… побольше немцев… немцев убить… хе… хо… нюшки… хе… хе…

Схватился Зайчик за сердце и смотрит; под вагонами опять засеменили колеса, а на приступке стоит дьякон с Николы-на-Ходче и машет ему полой, как черным крылом полуночник.

Зайчик снял фуражку и тоже ему помахал…

Город, город!

Под тобой и земля не похожа на землю…

Убил, утрамбовал ее сатана чугунным копытом, укатал железной спиной, катаясь по ней, как катается лошадь по лугу в мыти…

Оттого выросли на ней каменные корабли, оттого она и вытянула в небо несгибающиеся ни в грозу, ни в бурю красные пальцы окраин — высокие, выше всяких церквей и соборов, красные фабричные трубы…

Оттого-то сложили каменные корабли свои железные паруса, красные, зеленые, серебристо-белые крыши, и они теперь, когда льет на них прозрачная осень стынь и лазурь, похожи издали на бесконечное море висящих в воздухе сложенных крыл, как складывают их перелетные птицы, чтобы опуститься на землю…

Не взмахнуть этим крыльям с земли!

Не подняться с земли этим птицам!

Оттого-то и прыгает по этой земле человек как резиновый мяч, брошенный детской шаловливой рукой, вечно спешит он, не зная покоя, не ведает тишины, уединенья не зная даже в ночи, когда распускается синим цветком под высокой луной потаенная жизнь сновиденья, потому что закроет человек усталые очи, а камни грохочут и ночью и улица булыжной трубой сотрясает его ненадежное ложе; потому-то и спит городской человек, грезя и бредя во сне недоделанным делом, то ли молот держа в усталых руках, то ли холодный рычаг от бездушной машины, то ли кошель с тайной, при свете дня на дне невидимой дырой…

А коль забредет сюда в улицы, изогнувшие в каком-то тайном недуге свои выложенные булыжником спины, ненароком зайдет зеленый странник — какое-нибудь деревце, так и стоит возле подъезда или где-нибудь в стороне, как отрепанный нищий, покрытый уличной пылью, протянувши бессильную руку в дырявых заплатках полуомертвелых листов для подаянья, но пройдет много народу, да и не пройдут, а пробегут и проскачут, каждый по неотложному делу или безделью, — пройдет много за день мимо народу, и никто его не заметит… и копейки никто не подаст…

Разве только в глубину зеленых, в пыли потонувших очей, спрятанных где-то глубоко-глубоко в зеленых глазницах, посмотрит ему, печально понуривши голову на стоянке, извозчичий конь, пока его хозяин, седока поджидая, сидит, как барин, в пролетке, на спинку сиденья откинув кудрявый мужицкий пробор, и грезит оставленным домом, хозяйством, и спорит в полузабытьи со сварливым соседом из-за лишнего лаптя надельной травы… посмотрит конь в зеленые очи, голову ниже уронит и тоже заснет, вспоминая во сне неизвестно о чем-то далеком, зеленом, душистом, лежащем теперь перед глазами, как бесконечный зелено-пушистый ковер…

Думал так Зайчик, шагая с окраины в город… и спотыкался о камни.

Из улицы в улицу, по площадям и переулкам — везде столько народу, столько разбросано лиц перед глазами, столько в глаза устремлено чужих и по-чужому уставленных глаз, то ненавидящих без всякой причины, то испытующих: кто ты такой? — оставляющих след за собой, который висит как паутина, то заранее любящих, только таких из тысячи встретишь разве одни.

Глаза утопают в этом роскошестве глаз.

От множества глаз в глазах у тебя поплывут золотые круги, в голове зашумит и затуманит, как будто поплывут глаза по бесконечному морю глазной синевы, сероты с янтарным отливом, вороненой стали зрачков — жгучей и вместе холодной, как раскрытая бездна, — черных мужских ненавидящих, женских к себе в глубину узывающих глаз…

Хорошо, хорошо плыть в беспечной ладье без весла и кормила всему верящих, все любящих глаз по этому бесконечному морю, в котором никогда не бывает покоя!

Все сливается в ропот, земля ходит под ногами, как под рыбацкой лодкой ходит волна…

В такие дни в пригороде у заставной дороги, по которой ездят одни мужики по утрам на базар из ближней деревни на дрянных лошаденках в телегах, похожих на гроб, в которых лежат бараньи туши с перерезанным горлом, с головами, свесившимися с боков, чтобы чертить искаженной губой по ободу колеса и дразнить голодных собак и людей в рабочих слободках, — в такие дни черный встает сатана и вертит всем городом из-за заставы, как шарманщик вертит шарманку!..

Идет Зайчик по улице, кишащей, как тропа в муравейник, разбежался глазами и в черной думе наступает встречным на ноги…

Взбаламучена улица, люди снуют и спешат, у одних лица печальны и строги, эти тихо идут, сами у них подгибаются ноги, словно их кто по коленям хлестнул, у других… а впрочем, такие лица у всех: они сами на себя теперь не похожи.

Спешат люди — мужчины и женщины, тянут насильно за руки за собой ребятишек, чертящих башмачком о панель.

Спешат молодые и старые, автомобили и лошади — все смешалось в одну набитую туго толпу…