Петр Краснов - Ложь

Монокль выскочил из его глаза. Круглое, полное лицо барона широко улыбалось, а молодой человек в синей матросской куртке с золотыми пуговицами с якорями, матрос немецкого торгового флота, высокий, темноволосый, с блестящим пробором на голове, припомаженный и очень красивый, вспыхнул ярким молодым румянцем, и большие, «карие, влюбленные глаза» его устремились на Лизу с таким обожанием, что Лиза смутилась…

– Игорь Верховцев. Германский подданный, – он немец! Но он в полной неприкосновенности сохранил свою русскую душу и несет ее, как чашу, переполненную драгоценным вином, полную горячей любви к Родине и ее олицетворению в вашем лице… Он хочет донести ее до счастливого часа освобождения России от жидовской власти большевиков… И я уважаю его, я ценю его, я люблю его, хотя и знаю, что, кликнет его Россия, настоящая, не большевистская Россия, не серп и молот, а двуглавый Императорский орел, не красный флаг насилия, рабства и крови, но золотой Императорский штандарт, – и он забудет свое германское подданство и побежит служить России… Я не осужу его тогда, я пойму его и прощу, потому что знаю, что нет ничего выше Родины… А сейчас Родина нашего Игоря – Германия… Не правда ли, мой милый?

– Zu Befehl, Herr Baron! [28]– ясно, четко, по-солдатски отчеканил Верховцев.

– А вот, Лизе, если будет у вас тяжелая минута тоски, если заговорит в вас ваша славянская душа, и захочется вам поплакать в жилет… Рекомендую вам – жилет этого немецкого философа из лучшей непромокаемой материи сделан… Если понадобится вам разумное слово человека, по-немецки, сентиментально влюбленного в вас тихой и преданной платонической любовью, – то приходите к этому верблюду в очках… Милый Ральф, откуда вы достали такие огромные и страшные очки? Такие носят только алхимики, американские студенты да еще… – барон выбросил монокль из глаза и добавил с необычайной серьезностью, – да еще очковые змеи… Ральф Секендорф, милая Лиза, специалист по ядовитым газам. Он хочет изобрести такой газ, чтобы он действовал по всему земному шару, но только на неарийцев, – пустить такой газ, и в одно мгновение все жиды подохнут. Но, будучи таким кровожадным, сам Ральф, если случится, поползет по нему букашка, он бережно снимет ее и пустит на волю, за окно. Ральф Секендорф, Лизе, влюблен в вас самою чистою, кристальною любовью, и вы можете ему вполне верить. Он философ… Нет, не подумайте, он не шляпа, как Курт, который до того заучился, что не может отличить бриллианта чистейшей воды от мусора… Но Ральф философ, и знает, что верблюды питаются не розами и фиалками, но колючими мимозами и сухою травою пустыни… Вот, кажется, и все… Ах, виноват, – еще лихой драгун Клаус Баум… Он и сабли не хотел снимать до вашего прихода… А, ведь, и тебя, мой милый Клаус, в один прекрасный день моторизуют, и ты с лихого коня пересядешь на вонючую мотоциклетку… Вот, Лизе, тут все ваши друзья. Они пришли сегодня ко мне, чтобы проводить вас, пожелать вам счастливого пути, и, не буду скрывать, – скорого благополучного возвращения… А теперь, meine Damen und Herren, Volksgenossen und Volksgenossinnen [29]… Тра-та-ти-та-та-ра-та-та-та!.. К водке!..

– Но, безобразники… Я вижу, что вы уже пили, – сказала Лиза, принимая из рук барона хрустальную рюмку, до верха полную водкой. – У Софихен щеки бурые и глаза совсем масляные… Фред, ты напоил свою невесту… Она стала совсем, как калмычка…

Не узнать было теперь Лизы. Длинные, загнутые кверху, ресницы не гасили синего пламени блестящих глаз. Душа была нараспашку. Эти немцы и немки ей были, как самые близкие и родные, не нужно было здесь ни притворяться, ни лгать.

Лиза с шиком, по мужски, так как того не выносил ее отец, «хлопнула» рюмку, не поморщилась, и, не закусывая, протянула рюмку Курту:

– Курт, налей еще, мне надо с вами подравняться…

Она «хлопнула» и вторую, и потянулась к омару:

– Обожаю омара… Где достали?.. Совсем свежий… На Тауенциен-штрассе!.. О, барон!.. Как вы нас балуете!..

– Как вы нашли вашего отца? – спросил, наливая третью рюмку, барон.

– Я думаю, – глубокомысленно, вытягивая тонкую шею и точно становясь похожим на верблюда, тянущегося к ветке колючей мимозы, сказал Секендорф, – я думаю, это так странно, столько лет не видеть своего отца, и вдруг встретиться с ним… Как же вы узнали его?..

– Узнала сразу… Что-то толкнуло меня к этому человеку с короткими седыми усами. Его образ, смутно сохранившейся у меня в памяти с детства, изменился, что-то неуловимо милое и родное было в нем…

– Он генерал? – спросил Баум.

– Да, милый Клаусхен. И потому потрудись называть меня теперь – экселленц…

– Zu Befehl, Exellenz!

– А, главное, помогли мне признать его – усы… В стрелку закрученные. Такие теперь можно видеть только на экране, в драме прошлого века.

– Твой папа носит усы! – воскликнула Гутштабе, – Это, должно быть, ужасно.

– Представь, Марихен, потрясающе… Седые, тонкие… Да ведь так и должно быть… Предок… Человек прошлого века. Выправка военная. Получше, чем у Клауса, который все переламывается в пояснице… ну и еще… В руках портплед…

– Что такое порт-плед?..

– А?.. Не знаете! Это сверток такой, из шотландской материи. В него можно положить и один носовой платок, и, при желании, можно увязать в него целого… слона…

– Слона?.. Ну уж и скажешь.

– Ну, да, Марихен, целого слона, или гиппопотама… Сверток, затягивается ремнями. Если бы моего папу снять тогда, – прямо ставь в фильм зудермановской «Родины».

– Твой папа говорит по-немецки?..

– Ни бум-бум… И потому я и должна была быть неотлучно при нем. Они вместо «guten Tag», или «guten Morgen» [30], говорит «gesund»…

– Что же это должно обозначать?..

– Он просто переводит, и так неумело, русское «здравствуй», «здоровы»… Это единственное слово, которое он выучил, он так и приветствовал моего дядю Отто: «gesund»… Тетка в хохот, а дядя глаза вылупил, как бык и мычит, как корова…

– А как ты заговорила с ним, – спросила Верховцева, – на ты, или на вы?..

– На ты… Так вышло, и потом, мы переписывались всегда на ты… И, правда, я сама даже удивилась, так все сразу просто и по-родственному у нас пошло… Хорошо и сердечно…

– Ты ему понравилась? – спросила Эльза.

– Ну, еще бы! – воскликнул Игорь и покраснел.

– Молчи, уж, – сказала брату Соня Верховцева.

– Почему, Лизе, отец вдруг так и решил увозить вас? – спросил барон.

– Работать надо, – вздыхая, кротким голосом сказала Лиза… – Ну, и еще… Или замуж… или?..

– Но вы могли бы работать здесь…

– Здесь?.. Сложно очень… Доктор философии!.. Не знаю, барон… Но мне и самой стало казаться: лучше, и правда, мне уехать. И куда же, как не к отцу?..

Голос Лизы прозвучал грустно-грустно. На несколько мгновений в столовой все примолкли. Игорь внимательно, не скрывая влюбленности в глазах, смотрел на Лизу. Та не видела его взгляда. Она опустила глаза. Все молча и сосредоточенно ели.