Петр Краснов - Ложь

Время шло. Уходило невозвратное время. Золотые часы перед разлукой таяли.

Отдернули тяжелые портьеры. Душно было в комнате, сильно накурено, пахло едою и пивом.

Раскрыли настежь окно… Убывала, уходила, истаивала сентябрьская ночь, меркли в густой синеве неба угасающие звезды… Истаивала в тоске ожидания душа Лизы, меркли ее надежды…

Гитара играла бодрый марш. В такт с нею, за столом постукивали кружками. Кто-нибудь подымет свою, протянет к соседу или соседке:

– Prost!

– Prost!

Плыли, уплывали в памяти Лизы картины недавнего прошлого. На ней тогда была желто-коричневая куртка, белая блузка и черная юбка. Тяжелый ранец оттягивал девичьи плечи. В колонне по три шагала она с другими девочками за колонной юношей. Вон – впереди – Курт! Он выше всех, он ладнее всех. Его голова, как колос, блестит золотом волос на солнце. Чуть покачивается в такт шагу его ранец… Она его только и видит, точно в его ранце лежит ее счастье…

Подле Курта – Клаус. Широкая красная лента у Клауса через плечо; на ней гитара… Вот так же заиграл он тогда, – совсем недавно – и Лиза тогда запела…

Кругом, как колонны огромного Божьего храма, стояли высокие сосны, задумчиво шумели широкими кронами вершин, кругом были песчаные осыпи, холмы, луга, и, впереди, за лесом, в зеленой арке выхода, блестит, блестит, блестит, извиваясь в изумрудной раме кустов; садов и плакучих ив Гавель, с его озерами, разливами, камышами, с белыми, косыми парусами чистеньких яхт… Разве там не было счастья?..

«Курт!.. Ты слышишь?.. Счастья?.. Счастья!.. Курт, оглянись!..».

Лиза выждала, когда Клаус вернулся к началу песни, и на всю столовую запела звучным, от природы хорошо поставленным голосом ту песню, что пели тогда…

Со всех концов столовой, по которой разбрелись гости, от открытого окна, из-за стола, от угла у портьеры двери, отозвались дружным хором на Лизин запевок:

В такт марша, застучали башмачки девушек. Худенькая Гутштабе взяла под руку Игоря, и они зашагали вокруг стола, отбивая ногами такт. Барон широко улыбался круглым лицом и стучал в ритм песни тяжелой пивной кружкой…

В два голоса – барон мягким баритоном, и Лиза звонким меццо-сопрано – продолжали песню…

За окном небо посветлело, стали видны дали широких улиц, аллеи боярышников, из окна пахнуло свежестью осеннего утра, запахом орошенной росою густой листвы палисадников…

Когда молодежь расходилась по домам, было совсем светло. Барон фон Альвенберг приказал подать свой большой «Бенц», и забрал с собою Верховцевых, Кэт и Марихен.

– Обязуюсь в целости и сохранности развезти всех по домам…

– Барон, – слабо протестовали барышни, – вы же устали!..

– Старый немецкий студент никогда не устает после бессонной ночи. И так приятно теперь прокатиться по пустому городу…

Химик Секендорф и молодцеватый, лихой драгун Баум подняли руки с приветливым жестом:

– Heil Hitler!

– Heil Hitler!.. – в пять голосов отозвались из серо-зеленой кареты барона.

Секендорф и Клаус зашагали по широкой улице к скверу, у входа в который горла в ярких солнечных лучах огромная буква «U», – «Untergrund» – подземная дорога.

Курт Бургермейстер подал свой маленький, изящный «Адлер» Лиз. Он всегда, отвозил Лизу после ночных пирушек.

«Вот… вот оно», – думала Лиза, ловким, гибким движением красивого, молодого тела забираясь под низкую крышу на мягкое, глубокое сидение подле руля. – «Вот, сейчас все и решится… И, может быть, мне завтра вовсе не нужно будет ехать в Париж, или, если и ехать, то на самое короткое время»…

Бурно колотилось ее сердце. Легкое, поношенное пальто шелковой подкладкой холодило обнаженную спину. Маленькие ножки в простых башмачках уперлись в переднюю планку. Лиза, в сознании своей молодости и красоты, не ощущала разницы между своим бедным, потертым костюмом и элегантной, очень дорогой одеждой Курта, хозяином усевшегося на шоферское место, и по-хозяйски большою рукой в свежей кожаной перчатке трогавшего винтики и выключатели прекрасной машины.

Машина мягко зашумела и понеслась по сырому, темному асфальту улицы. Курт молча правил.

Может быть, нужно было самой заговорить об этом? Самом главном, что решало ее судьбу, ее жизнь?… Лиза молчала. Гордость мешала ей сказать то, что неистовым криком кричало ее насмерть раненое сердце.

Улица сменяла улицу… Сейчас пересекут, объехав сад с безобразной постройкой станции надземной дороги, площадь, и будет тихий, темный, старый дом ее тетки…

– Курт, – тихо сказала Лиза, – тебе не было скучно у барона?.. Ты здоров?.. Ты был так задумчив… Ты вполне хорошо себя чувствуешь?..

– О!.. Да!.. Я выпил немного лишнего… Но это проясняет мозги… Когда вы с бароном пели, я думал, что, если на один миллиметр передвинуть тот волосок, о котором, помнишь, я говорил тебе на море, и если придать крылу изгиб по формуле… Вот именно, та формула, все дни не выходившая у меня, встала теперь, как живая, – можно будет устроить такой аэроплан, который будет подниматься с места, без разбега, и который будет мягко, парящим движением, опускаться на любую точку земной поверхности… Ты понимаешь, Лиза, какая это будет новая победа авиации!.. Победа немецкого гения!.. Ты понимаешь, тогда не нужно будет ни аэродромов, ни посадочных площадок. Ты это понимаешь, Лизе?..

– Да. Я понимаю.

Вдруг сразу все натянутое, напряженное в ней, дающее силу, энергию, гибкость ее телу, ослабело и опустилось. Жалкой, бедной, беспомощной и ненужной увидела себя Лиза. Всем существом ощутила и растоптанные башмаки, и бедность бального, полного претензии, платья…

– Курт, зачем ты отвозишь меня? Я могла бы прекрасно доехать до дома на Унтергрунде…

Курт точно не слышал ее слов:

– Я все думаю, если только я не ошибся опять, я окажу громадную услугу Германии. Такого изобретения не было здесь со времен Лилиенталя [34]…

– Да…

Автомобиль быстро приближался к дому тетки Лизы.

– Курт… Скажи… Ты иногда все-таки думаешь обо мне? Завтра я уеду. Может быть, навсегда…

– Мой разум, мое сердце, все мое я принадлежит Родине… Германии… Я богат этим, и ничего другого мне не надо…

Лиза поняла. Ей больше ничего не нужно было. Скорее, скорее бы доехать, не показать ему своих слез, которые вот-вот брызнут из ее глаз… Но… плакать и рыдать здесь, подле Курта, в низкой, душной кабинке его автомобиля?.. Ни за что!..

Машина круто, под косым углом, свернула в тихую, узкую улицу и остановилась у спящего дома.

Курт вылез из кабины и помог выйти Лизе. Обыкновенно, он останавливал мотор и, в тишине утра, входил в сумрак спящего дома на лестницу. Там они не зажигали огня, и Лиза истаивала в сильных руках Курта, под его жгучими, ищущими губ, поцелуями. Огневые струи бежали тогда по телу. Тихие вздохи перемежались отрывистыми ненужными словами. В эти краткие миги закреплялось все то, что было недосказанным во время длинного вечера, или большой прогулки, на людях…