Петр Краснов - Ложь

– Благодарю вас.

– Простите, Егор Иванович, – с бледной улыбкой сказала девушка, протягивая руку Акантову – встать никак не могу. Видите…

– Татуша моя все пытается и тут шить. А уж какая теперь работа! Иголка из рук валится. Только глаза понапрасну портит.

Голоса матери и дочери были глухи и усталы.

– Ну, как Леонтий?..

– Сами видите.

Акантов потрогал горячую, неподвижную тяжелую руку, выпростанную поверх одеяла. Больной не шевельнулся.

– Двенадцатые сутки… Кормим насильно, бульон вливаем… Лимонное желе… Глотает… И так… все исправно… Убирать приходится… Доктор Баклагин заходил… Говорит: надежды на поправку мало, но всякое бывает… Пил он раньше много, и вот, не надеется доктор, что организм справится. Лежать должен на спине. На бок повернется, голова свесится вниз, и тогда задыхается. Доктор приказал непременно переворачивать на спину, а то совсем задохнется и тогда – конец. Вот, мы обе и дежурим. Он тяжелый, страшно тяжелый. Вдвоем едва можем перевернуть. Потому и отлучаться нам страшно. Я еще как-нибудь одна поверну, а Татуше где же поднять его. А пролежни пошли – нудится очень. Постель-то, ведь, не слишком мягкая, Ну, еще и перекладывать приходится, прибирать за ним… С ног сбились…

– Он слышит вас?.. Понимает что-нибудь?..

– Кто же его знает… Видите – лежит… Мычит иногда, когда что надо…

Болезнь и грозно надвигающаяся смерть стерли стыдливость.

– Вы сиделку взяли бы, – сказал Акантов, и сейчас же понял всю нелепость своего предложения, – знаете, – поправлялся он, – есть же такие милосердные сестры, или монахини, что ради Христа делают…

– Ходила… Просила… Да разве к нам сюда кто пойдет?.. Приходила одна, посмотрела, сказала: «Умрет – похороним, а ходить за ним не могу». Монахини? Так ведь он не француз, не католик, да и какая монахиня в такую дыру и вонищу полезет…

– Д-да-а, – сказал Акантов, присаживаясь на «сомье» подле Февралевой. – Как же, все-таки, все это вышло? Отчего вы мне раньше не сказали…

– Просить не хотела… Мы с Татушей работали. Платья, белье тонкое шили. Татуша все свои глаза на этой работе испортила. Ну а он, какой же он debrouillard? [38]Ничто ему не удавалось. Окна ходил мыть в магазинах – то сам с лестницы упадет, то стекло продавит… Сапоги пробовал чинить… Он, ведь, и всегда был неудачник. Вы, вот, товарищ его были, одного с ним выпуска, – вы генерала заслужили, а он подполковник. В Добровольческую армию поздно приехал: все колебался, все не знал, куда ему идти?.. Сначала большевикам поверил, потом у Гетмана служил, – так все и прогулял мимо, нигде ничего не наслужил. Все я, да Татуша, вдвоем работали. Татушу я из школы должна была взять, чтобы помогала мне. Да на что теперь и образование-то?.. А прошлый год, значит, – вот уж четырнадцатый месяц пошел, – и случился удар, и как-то сразу и второй… Лечить… Мы сначала в госпиталь положили. Платить надо… Видим, не осилить нам. Вот и докатились до этой дыры. По второму-то удару он все еще получеловек был, даже вставать мог… Конечно, не работник… хватил третий, – что делать?.. Кормить, питать его надо, ходить за ним; что и было, то все прожили… И работать… Да какая тут работа… Ночи не спим. Караулим, чтобы, не дай Бог, не завалился… Вчера…

Слезы показались на глазах Натальи Петровны. Татуша вскинула на мать большие суровые глаза и сказала:

– Ну, зачем это, мама!.. Не нужно, мама!..

Наталья Петровна сквозь слезы прошептала:

– Вчера последние франки за квартиру отдала, и со вчерашнего дня ни его покормить, ни самим пожевать нечего…

– Ни к чему это, мама, – хмуря прекрасные брови и блистая глазами, сказала девушка. – Вот, работу кончу, снесу, вот и деньги будут…

– Работу кончишь, – уже плача, сказала Февралева, – работу кончишь… Работу снесешь… А сама-то… сама… шьет и падает, глаза закрываются… И темно здесь… Свет его беспокоит, и душно. Окно открыть нельзя, сейчас замычит…

Акантов завозился на сомье. Достал свой старенький, еще в Крыму купленный, сафьяновый бумажник, и подал Февралевой сто франков.

– Вот, Наталья Петровна, пожалуйста, возьмите, нисколько не стесняясь. Меня только этим премного обяжете.

– Да, ведь, сами-то… сами… Я, ведь, знаю… Видала палаты-то ваши новые… мне консьержка показала, открыла… И дочь еще к вам приехала. Стыдно мне брать от вас…

– Я обойдусь… Я на месте. У меня работа есть. Очень прошу вас… Февралева нерешительно взяла деньги:

– Татуша, сходи… Купи чего надо, – сказала она, отдавая деньги дочери. – Уж так я вам, генерал, благодарна…

– Помилуйте, Наталья Петровна, ведь, это только мой долг перед старым товарищем… И, ради Бога, если что еще нужно будет, без церемоний скажите, или напишите мне…

Акантов заторопился. Теперь, когда то, что нужно было сделать, было сделано, стало неловко и стыдно оставаться у Февралевых. И очень уж душно и смрадно было в комнате, и тяготил ко всему безучастный, неподвижно лежавший старик на постели. Его непрерывное тяжелое дыхание было страшно.

Акантов встал, поцеловал руку Натальи Петровны, пожал узкую длинную красивую руку Татуши и повернулся к больному:

– Ну, до свиданья, старина… Поправляйся…

Он потрогал тяжелую, горячую руку. Ничто не шевельнулось на лице Леонтия. Все так же, с мерным хрипом, вылетало дыхание и неподвижен был взгляд темных глаз из-за полуопущенных век.

Акантов боком вышел из комнаты и бегом бросился вниз по лестнице… Воздуха… воздуха, хотя бы горячего, знойного воздуха маленькой парижской улочки, хотелось ему глотнуть. Ему казалось, что весь он пропах терпким запахом больного.

Длинный, жаркий день тянется без конца. На керосиновой плите, от чего еще жарче стало в душной комнате, Наталья Петровна приготовила бульон и надавила в стакан лимонного сока.

Вдвоем с Татушей, – та держала тяжелую, лохматую голову отца, – Наталья Петровна, с ложечки, приоткрыв пальцем рот, кормила больного. Тот благодарно мычал. Наголодался. Потом сами, без аппетита, без удовольствия, поели, и долго и медленно, точно в полусне, жевали длинный, хрустящий батон белого, пшеничного, французского хлеба. Перекидывались тихими, страшными словами:

– Мама, когда то случится, мы все по иному устроим.

– Не нужно говорить, Татуша, грех…

– А это не грех?.. Так мучить… И самому…

– Господь знает, что делает…

– Господь… Мама, я часто думаю… Ужели Господь видит все это и не… приберет?..

– У Господа все рассчитано… И жизнь, и смерть… И он не виноват… Наш долг…

– А?!. Долг!..

Татуша отдернула занавеску и приоткрыла окно. Через окно видны высокие дома, черепичные, серые крыши, шеренга черных железных труб с коленчатыми изгибами, с покрышками над выходом. Они бросали сизую тень на белую стену огромного, нового бетонного дома, с редкими, узкими, небольшими окнами уборных. В окно тянет запахом дыма и керосиновой копоти, – городскими духами. Немолчный шум города несется в окно, поет сложную, дикую мелодию, так напоминающую симфонии молодых композиторов.