Дора Штурман - После Катастрофы

"К счастью, дом такой у нас есть, ещё сохранён нам историей, неизгаженный просторный дом - русский Северо-Восток. И отказавшись наводить порядки за океанами, и перестав пригребать державною рукой соседей, желающих жить вольно и сами по себе (выделено мною. - Д. Ш.) - обратим своё национальное и государственное усердие на неосвоенные пространства Северо-Востока, чья пустынность уже нетерпима становится для соседей по нынешней плотности земной жизни.

Северо-Восток - это Север Европейской России - Пинега, Мезень, Печора, это и - Лена и вся средняя полоса Сибири, выше магистрали, по сегодня пустующая, местами нетронутая и незнаемая, каких почти не осталось пространств на цивилизованной Земле. Но и тундра и вечная мерзлота Нижней Оби, Ямала, Таймыра, Хатанги, Индигирки, Колымы, Чукотки и Камчатки не могут быть покинуты безнадёжно при технике XXI века и перенаселении его.

Северо-Восток - тот ветер, к нам, описанный Волошиным:

В этом ветре - вся судьба России...

Северо-Восток - тот вектор, от нас, который давно указан России для её естественного движения и развития.

Северо-Восток - это напоминание, что мы, Россия, - северо-восток планеты, и наш океан - Ледовитый, а не Индийский, мы - не Средиземное море, не Африка, и делать нам там нечего! Наших рук, наших жертв, нашего усердия, нашей любви ждут эти неохватные пространства, безрассудно покинутые на четыре века в бесплодном вызябании. Но лишь два-три десятилетия ещё, может быть, оставлены нам для этой работы: иначе близкий взрыв мирового населения отнимет эти пространства у нас.

Северо-Восток - ключ к решению многих якобы запутанных русских проблем. Не жадничать на земли, не свойственные нам, русским, или где не мы составляем большинство (выделено мною. - Д. Ш.), но обратить наши силы, но воодушевить нашу молодость - к Северо-Востоку, вот дальновидное решение. Его пространства дают нам выход из мирового технологического кризиса. Его пространства дают нам место исправить все нелепости в построении городов, промышленности, электростанций, дорог. Его холодные, местами мёрзлые пространства ещё далеко не готовы к земледелию, потребуют необъятных вкладов энергии - но сами же недра Северо-Востока и таят эту энергию, пока мы её не разбазарили.

Северо-Восток не мог оживиться лагерными вышками, криками конвойных, лаем человекоядных. Только свободные люди со свободным пониманием национальной задачи могут воскресить, разбудить, излечить и инженерно украсить эти пространства.

Северо-Восток - более звучания своего и глубже географии будет означать, что Россия предпримет решительный выбор самоограничения, выбор вглубь, а не вширь, внутрь, а не вовне; всё развитие своё - национальное, общественное, воспитательное, семейное и личное развитие граждан направит к расцвету внутреннему, а не внешнему".

И заключительная оговорка:

"Это не значит, что мы закроемся в себе уже навек. То и не соответствовало бы общительному русскому характеру. Когда мы выздоровеем и устроим свой дом, мы несомненно ещё сумеем и захотим помочь народам бедным и отсталым. Но - не по политической корысти: не для того, чтоб они жили по-нашему или служили нам.

Возразят: но как далеко могут нация, общество, государство зайти в самоограничении? Ведь роскошь произвольных и вполне самоотверженных решений, какая есть у отдельного человека, не может быть допущена целым народом. Если народ перешёл к самоограничению, а соседи его - нет, - должен ли он быть готов противостоять насилию?

Да, разумеется. Силы защиты должны быть оставлены, но лишь подлинно защиты, но лишь соразмерно с непридуманною угрозою, не самодовлеющие, не самозатягивающие, не для роста и красы генералитета. Оставлены - в надежде, что начнёт же меняться и вся атмосфера человечества.

А не начнёт меняться, - так уже рассчитано: жизни нам всем осталось менее ста лет".

* * *

Самую бурную реакцию советской элитарной читающей публики 70-х годов вызвала статья Солженицына с провоцирующим на такую реакцию названием "Образованщина". Конечно же, это была прямая преемственность от "Вех" (вспомним бердяевскую "интеллигентщину"). Но многие ли тогда, особенно вне Ленинграда и Москвы, читали "Вехи"? В сознании даже весьма нестандартно начитанного меньшинства советского образованного слоя "Вехи" ассоциировались не только с ленинской, но и с досоветской либеральной критикой. А на досоветский либерализм интеллигенция начинала привыкать полагаться.

Итак, сложился уже устойчивый стереотип дважды опосредованного восприятия "Вех": из советских оценок (в учебниках и литературе) и из досоветских леволиберальных и левых оценок вплоть до ленинской. Солженицын же в "Образованщине" с доверием апеллировал к "Вехам". И в глазах образованной публики это оказалось дополнительным голом в его ворота - еще одним доказательством его постыдной реакционности.

Некий оттенок страстного неофитства в "Образованщине" определенно присутствует (как и во всем сборнике "Из-под глыб"). Все впервые (или вновь) открытое воспринимается открывателями с чрезмерной горячностью. Особенно если они чувствуют, что открывают несомненные ценности, и при этом видят, что в оппозиции к ним находится большинство их же социального слоя. Кроме того, страстное желание убедить часто воспринимается и выглядит как не менее страстное желание обличить. Между тем бесчисленные тогдашние оппоненты Солженицына давно уже не замечают, что понятия "образованщина", "образованец", "образованщицкий" не сходят ныне у них с языка. Слова эти прочно вошли в русский язык и, подобно термину "интеллигенция", потеряли авторскую принадлежность.

Солженицын подхватил эстафету российского самоосмысления "на возврате дыхания и сознания". В начале 70-х годов у него появилась надежда, что дно бездны достигнуто и надо искать уступы и поручни для подъема. Он торопился разделить это чувство с теми, чей слух, как ему представлялось, был открыт.

Вот как более чем через полвека после "Вех" подводит Солженицын итог победы-поражения ""революционно-гуманистической" интеллигенции" на заре новой жизни:

"Интеллигенция сумела раскачать Россию до космического взрыва, да не сумела управить ее обломками (выделено мною. - Д. Ш.). (Потом, озираясь из эмиграции, сформулировала интеллигенция оправдание себе: оказался "народ - не такой", "народ обманул ожидания интеллигенции". Так в этом и состоял диагноз "Вех", что, обожествляя народ, интеллигенция не знала его, была от него безнадёжно отобщена! Однако незнанье - не оправданье. Не зная ни народа, ни собственных государственных сил, надо было десятижды остеречься непроверенно кликать его и себя в пустоту.)

И как та кочерга из присказки, в тёмной избе неосторожно наступленная ногою, с семикратной силой ударила олуха по лбу, так революция расправилась с пробудившей её русской интеллигенцией. После царской бюрократии, полиции, дворянства и духовенства следующий уничтожительный удар успел по интеллигенции ещё в революционные 1918 - 20 годы, и не только расстрелами и тюрьмами, но холодом, голодом, тяжёлым трудом и насмешливым пренебрежением. Ко всему тому интеллигенция в своём героическом экстазе готова не была и - чего уж от самой себя никак не ожидала - в гражданскую войну потянулась частью под защиту бывшего царского генералитета, а затем и в эмиграцию, иные не первый уже раз, но теперь - вперемешку с той бюрократией, которую недавно сама подрывала бомбами".