Василий Шукшин - Калина красная

Очень обрадовалась Егору скуластенькая женщина. Она повисла у него на шее... И всего исцеловала. Глаза ее, чуть влажные, прямо сияли от неподдельной радости.

-- Горе ты мое!.. Я тебя сегодня во сне видела...

-- Ну-ну, -- говорил счастливый Егор. -- И что я во сне делал?

-- Обнимал меня. Крепко-крепко.

-- А ты ни с кем меня не спутала?

-- Горе!..

-- А ну, повернись-ка, сынку! -- сказал Губошлеп. -- Экий ты какой стал!

Егор подошел к Губошлепу, они сдержанно обнялись. Губошлеп так и не встал. Весело смотрел на Егора.

-- Я вспоминаю один весенний вечер... -- заговорил Гу-бошлеп. И все стихли. -- В воздухе было немножко сыро, на вокзале -- сотни людей. От чемоданов рябит в глазах. Все люди взволнованы -- все хотят уехать. И среди этих взволно-ванных, нервных сидел один... Сидел он на своем деревен-ском сундуке и думал горькую думу. К нему подошел некий изящный молодой человек и спросил: "Что пригорюнился, добрый молодец?" -- "Да вот... горе у меня! Один на земле остался, не знаю, куда деваться". Тогда молодой человек...

Зазвонил телефон. Всех опять как током дернуло.

-- Да? -- вроде как безразлично спросил парень, похо-жий на бульдога. И долго слушал. И кивал. -- Все сидим здесь. Я не отхожу от телефона. Все здесь, Горе пришел... Да. Только что. Ждем. Ждем. -- Похожий на бульдога положил трубку и повернулся ко всем. -- Начали.

Все пришли в нервное движение.

-- Шампанзе! -- велел Губошлеп.

Бутылки с шампанским пошли по рукам.

-- Что за ларек? -- спросил Егор Губошлепа.

-- Кусков на восемь, -- сказал тот. -- Твое здоровье!

Выпили.

-- Люсьен... Что-нибудь... снять напряжение, -- попро-сил Губошлеп. Он был худой, спокойный и чрезвычайно наг-лый, глаза очень наглые.

-- Я буду петь про любовь, -- сказала приятная Люсьен. И тряхнула крашеной головой, и с маху положила ладонь на струны. И все стихли.

Тары-бары-растабары,

Чары-чары...

Очи-ночь.

Кто не весел,

Кто в печали -

Уходите прочь!

Во лугах, под покровом ночи,

Счастье даром раздают!

Очи, очи...

Сердце хочет:

Поманите -- я пойду!

Тары-бары-растабары...

Опять зазвонил телефон. Вмиг повисла гробовая тишина.

-- Да? -- изо всех сил спокойно сказал Бульдог в труб-ку. -- Нет, вы ошиблись номером. Ничего, пожалуйста. Бы-вает, бывает. -- Бульдог положил трубку. -- В прачечную зво-нит, сука.

Все пришли в движение.

-- Шампанзе! -- опять велел Губошлеп. -- Горе, от кого поклоны принес?

-- Потом, -- сказал Егор. -- Дай я сперва нагляжусь на вас. Вот, вишь, тут молодые люди незнакомые... Ну-ка, я по-знакомлюсь.

Молодые люди по второму разу, с почтением подавали руки. Егор внимательно, с усмешкой заглядывал им в глаза. И кивал головой, и говорил: "Так, так".

-- Хочу плясать! -- заявила Люсьен. И трахнула фужер об пол.

-- Ша, Люсьен, -- сказал Губошлеп. -- Не заводись.

-- Иди ты к дьяволу! -- сказала подпившая Люсьен. -- Горе, наш коронный номер!

И Егор тоже с силой бросил свой фужер. И у него тоже заблестели глаза.

-- Ну-ка, молодые люди, дайте круг. Брысь!

-- Ша, Горе! -- повысил голос Губошлеп. -- Выбрали время!

-- Да мы же услышим звонок! -- заговорили со всех сто-рон Губошлепу. -Пусть сбацают.

-- Чего ты? Пусть выйдут!

-- Бульдя же сидит на телефоне.

Губошлеп вынул платочек и хоть запоздало, но важно, как Пугачев, махнул им.

Две гитары дернули "Барыню".

Пошла Люсьен... Ах, как она плясала! Она умела. Не раз-машисто, нет, а четко, легко, с большим тактом. Вроде вко-лачивала каблучками в гроб свою калеку-жизнь, а сама, как птица, била крыльями -- чтоб отлететь. Много она вкладывала в пляску. Она даже красивой вдруг сделалась, родной и милой...

Егор, когда Люсьен подступала к нему, начинал тоже и работал только ногами. Руки заложены за спину, ничего вро-де особенного, не прыгал козлом -- а тоже хорошо. Хорошо у них выходило. Таилось что-то за этой пляской -неизжитое, незабытое.

-- Вот какой минуты ждала моя многострадальная душа, -- сказал Егор вполне серьезно. Такой, верно, ждалась ему же-ланная воля.

-- Подожди, Егорушка, я еще не так успокою твою ду-шу, -- откликнулась Люсьен. -- Ах как я ее успокою! И сама успокоюсь.

-- Успокой, Люсьен. А то она плачет.

-- Успокою. Я прижму ее к сердцу, голубку, скажу ей: "Устала? Милая... милая... добрая... Устала".

-- Смотри, не клюнула бы эта голубка, -- встрял в этот деланный разговор Губошлеп. -- А то клюнет.

-- Нет, она не злая, -- серьезно сказал Егор, не глядя на Губошлепа. И жесткость легла тенью на его доброе лицо. Но плясать они не перестали, они плясали. На них хотелось без конца смотреть, и молодые люди смотрели, с какой-то трево-гой смотрели, жадно, как будто заколачивалась в гроб некая отвратительная часть и их жизни тоже -- можно потом выйти на белый свет, а там -- весна.

-- Она устала в клетке, -- сказала Люсьен нежно.

-- Она плачет, -- сказал Егор. -- Нужен праздник.

-- По темечку ее... Прутиком, -- сказал Губошлеп. -- Она успокоится.

-- Какие люди, Егорушка! А? -- воскликнула Люсьен. -- Какие злые!

-- Ну, на злых, Люсьен, мы сами -- волки. Но душа-то, душа-то... Плачет.

-- Успокоим, Егорушка, успокоим. Я же волшебница, я все чары свои пущу в ход...

-- Из голубей похлебка хорошая, -- сказал ехидный Гу-бошлеп. Весь он, худой как нож, собранный, страшный сво-ей молодой ненужностью, весь он ушел в свои глаза. Глаза горели злобой.

-- Нет, она плачет! -- остервенело сказал Егор. -- Плачет! Тесно ей там -- плачет! -- Он рванул рубаху... И стал против Губошлепа. Гитары смолкли. И смолк перепляс волшебницы Люсьен.

Губошлеп держал уже руку в кармане.

-- Опять ты за старое, Горе? -- спросил он, удовлетво-ренный.

-- Я тебе, наверно, последний раз говорю, -- спокойно тоже и устало сказал Егор, застегивая рубаху. -- Не тронь меня за болячку... Когда-нибудь ты не успеешь сунуть руку в карман. Я тебе сказал.

-- Я слышал.

-- Эх-х!.. -- огорчилась Люсьен. -- Скука... Опять покой-ники, кровь... Бр-р... Налей-ка мне шампанского, дружок.

Зазвонил телефон. Про него как-то забыли все.

Бульдог кинулся к аппарату, схватил трубку... Поднес к уху, и она обожгла его. Он бросил ее на рычажки.

Первым вскочил с места Губошлеп. Он был стремитель-ный человек. Но все же он был спокоен.

-- Сгорели, -- коротко и ужасно сказал Бульдог.

-- По одному -- кто куда, -- скомандовал Губошлеп. -- Веером. На две недели все умерли. Время!

Стали исчезать по одному. Исчезать они, как видно, умели. Никто ничего не спрашивал.

-- Ни одной пары! -- еще сказал Губошлеп. -- Сбор у Иванова. Не раньше десяти дней.

Егор сел к столу, налил фужер шампанского, выпил.

-- Ты что, Горе? -- спросил Губошлеп.

-- Я?.. -- Егор помедлил в задумчивости. -- Я, кажется, действительно займусь сельским хозяйством.

Люсьен и Губошлеп стояли над ним в недоумении.

-- Каким сельским хозяйством?

-- Уходить надо, чего ты сел?! -- встряхнула его Люсьен.