Станислав Шуляк - Лука

Методично работали парни, хоть и быстро. Дошли и до меня. Страшно было, вы не знаете как. Сердце колотится, руки и ноги судорогой свело, в животе какая-то гадость - ничего не поделаешь: гипноз. А у них руки такие ловкие. У меня отобрали бумажник, сняли часы и даже запонку с галстука сняли с сердоликом. Но там, наверное, был какой-нибудь особенный гипноз, потому что у меня было даже какое-то облегчение, когда у меня отобрали мои вещи.

А потом с экрана тот страшный человек исчез, и снова продолжалось нормальное кино. Но в Америке, знаете, что делать без часов и без денег?! И пришлось мне оттуда уезжать раньше срока. О, я теперь в Америку больше не хочу; знаю уже, что это такое. Я знаю, у них там все кино специально снимают с целью притеснения народов.

- О, они, конечно, не знали, что вы академик, - говорила Деканова секретарша, потрясенная рассказом академика Валентина.

- Конечно, не знали, - гордо выпрямившись, соглашался академик Валентин.

- Да как бы он мог сказать о себе, мол, я академик?! - терпеливо объясняла Декановой секретарше жена академика Валентина, - Ведь он же был под гипнозом.

- Вот, значит, какие люди - академики, - думал Лука. - Как жаль, что их так же, как я, не могут узнать все простые люди. И не могут вести дружеские беседы. Ведь насколько бы, наверное, тогда прочнее выходил сплав труда и науки.

- Какое же здесь все-таки замечательное помещение, - говорил академик Остап, оглядываясь по сторонам привычно и с видимым удовольствием. - И как здесь бывает приятно вести дружеские беседы.

- О да, - соглашался с коллегой академик Валентин, - я-то здесь и раньше часто бывал. О, я всякий раз хожу сюда за патронами.

Сколько ни учись, все равно во всем не преуспеешь, а Лука, хотя ему вовсе не было необходимости ни в каком учении при его высокой должности, после дружеской встречи с академиками решил все же набрать книг в библиотеке и, не жалея ни сил, ни ума, самостоятельно изучить какую-нибудь науку, а там, глядишь, может быть, не академиком и не профессором, но и его будут считать каким-нибудь ученым. Но спустя день или два (или три) по принятию решения, Луке пришло по почте официальное извещение о том, что он теперь может считать себя академиком и даже, пожалуй, самым главным из академиков, что за него не опустили ни одного черного шара (и пускай бы они только попробовали опустить!) и что он может рассказывать о его избрании всем своим знакомым, и что Лука давно уже заслуживал звания академика из-за его высокой должности, говорилось также в извещении, но все было никак, все у них там не набиралось кворума, и вот только теперь представилась возможность избрать его.

Лука, обычно промедливавший с исполнением задуманного, теперь же даже до получения официального извещения об избрании его академиком отправился в библиотеку, набрал там необходимых книг и тотчас же стал изучать науки, но уже в первой учебнике, который он стал читать (по кристаллографии), на страницах с девяносто пятой по сто первую, в книге, впрочем, весьма отличавшейся какой-то немыслимой, малопонятной пагинацией, он обнаружил напечатанным письмо покойного Декана, как ни странно, к нему, к Луке.

- Какой же все-таки убедительностью обладает печатное слово, - думал Лука, начиная читать Деканово письмо.

- Похвально ваше желание во всем соответствовать прогрессу, - писал покойный Декан. - Похвально ваше подвижничество, похвально ваше намерение изучать науки, хотя для вас и нет необходимости ни в каком учении при вашей высокой должности. Но не позволяйте только, Лука, разным там академикам жаловаться особенно на свои страхи. Пускай у них себе мурашки ползают по душе - это даже ничего! Страх - это обыкновенное свойство души, и оно в самых различных пропорциях подмешано во всех наших чувствах.

Особенно же не позволяйте забываться студентам. Я, например, всегда считал, что чем чаще мы наказываем наших студентов, то тем скорее и тем вернее мы приучаем их к плюрализму. К нашему плюрализму.

Хотя не доверяйте особенно и учебникам. Учебники пишут для того, чтобы скрывать науки.

Это даже хорошо, Лука, что вы нисколько не похожи на меня. Некоторые нынешние умники (которых хорошо было бы вешать по стенам) заявляют, что время моих методов прошло. Руководите, властвуйте свободно, меняйте даже, если хотите, лицо Академии, и только мы вдвоем будем знать, что все осталось по-старому. Хотя всякая патриархальная властность куда теперь не столь соблазнительна, как иезуитическая.

Однажды я велел выдрать одного студента, как сидорову козу, за то, что он пропускал занятия. Его выдрали, а потом смотрят: а это не студент, а действительно коза. Все, конечно, тогда очень удивились.

Но мне потом докладывали, что, на самом деле, этот студент (о, он оказался хитрым, как Насреддин!) привел вместо себя козу для наказания. Так что все дело закончилось ко всеобщему удовлетворению, потому что, вы же знаете, запрещено студентов наказывать телесно. Родители того студента жили в деревне, и у них было, наверное, не меньше десятка коз. Что им стоило выделить одну из них для сына.

Так что, видите, Лука, и в нашей работе Декана тоже иногда случаются удивительные анекдоты. Как жаль, что я не знаю, что теперь сделалось с этим студентом.

Для нас с вами, руководителей высокого ранга, плюрализм - это всегда способ самоотверженности, и поэтому, если вам скажут, что покойный Декан сгорел в испепеляющем огне плюрализма, не считайте чрезмерным домыслом такое утверждение. Похвала есть в подобном утверждении - это возможно, но похвала справедливая, которая всегда есть благо. (я и сам никогда не гнушался справедливой похвалы, когда хотел поощрить какого-нибудь молодого, симпатичного в своих начинаниях ученого.)

А однажды еще нам нужно было принимать новый закон, так одни тогда говорили одно, а другие - другое, и никак их невозможно было между собою согласить. Причем, знаете, авторитетные все, безусловные ученые. А я их тогда снова спрашиваю: так как же все-таки будет? А они снова: одни - одно, другие - другое. И еще тоже с пеной у рта, знаете, стараются доказывать свою правоту. Ну мы потом и сделали и не так, и не по-другому. Пускай, думаю, и ни тем, и ни другим не будет лучше.

А потом еще, знаете, мы смотрим так промеж себя внимательно, и видим: уж больно много теперь между нами завелось бессребреников. Просто им даже и не стыдно теперь свободно находиться между нами со своими вздорными достоинствами. Это, впрочем, уже совсем иная история; надеюсь, вы понимаете... Ну, нет, думаю, так это у нас не пойдет дело. А ну-ка, говорю тогда, гоните-ка их всех отсюда сейчас же! Да, говорю еще, все святые начинания тогда имеют тем менее надежд на успех, чем более в них участвует бессребреников, в особенности, из чистых побуждений благоустройства. Так я говорю тогда всем с легкой улыбкой, полного сдержанного достоинства и задумчивой отстраненности. Ну, знаете, стали тогда все гнать бессребреников, и как-то так получалось, что хотя их и много выгнали, но они все равно оставались, бесконечное такое племя. И очень долго их никак всех выгнать не могли. Не всегда, знаете, все, к сожалению, выходило по-моему.