Станислав Шуляк - Лука

Интересно, что, когда бы Лука не приходил в Деканов кабинет к началу всякого рабочего дня, то обнаруживал всегда, что там уже переставили всю обстановку в кабинете, так что она казалась совершенно непохожей на предыдущую. Лука говорил, что - не надо, не переставляйте. - Да нет же, говорил еще Лука, - я не шутя прошу вас ничего здесь не трогать. Мне это и вправду неприятно, хотя я и допускаю, что вы это делаете из каких-то, наверное, хороших побуждений, может быть, из уважения ко мне, или из искреннего желания благоустройства, но я все равно прошу вас не делать этого.

Луке обещали больше ничего не трогать, но всегда и на другой день он обнаруживал всю обстановку снова переставленной. В конце концов молодой человек махнул рукой на все ежедневные перемены, и они продолжались сами собой.

Как-то так было устроено освещение в Декановом кабинете (должно быть, из какой-нибудь особенной экономии), что посередине там было совсем светло, а по углам стояли такие черные, осязаемые тени, что ничего там, и если захочешь, не разглядишь.

Один из углов кабинета давно уже привлекал внимание Луки. Он встал тогда из-за стола, после непродолжительного размышления окончательно укрепившись в своем намерении, и отправился в этот темный угол, и по опыту уже не слишком удивлялся, когда не обнаружил там никакой стены впереди, и, не видя ничего перед собой, долго шел, придерживаясь рукой за пыльную стену из оштукатуренного неровного кирпича сбоку, то теряя ее, то вновь отыскивая.

Когда из сумерек выходишь на свет, то возможно разве в первое время уверенно полагаться на свои ощущения?! А Лука, когда закончилась темнота, и впереди забрезжил незначительный, подслеповатый, призрачный свет скупыми, наклонными струями, увидел перед собой стоящие борт к борту длинные сухогрузные суда, ожидавшие ремонта, и возле них уже копошились рабочие в одинаковых замасленных одеждах, что-то умело клепая и сваривая.

- Наверное, это какие-то доки, - думал Лука. - И неудивительно, что Деканов кабинет проходом соединяется с ними. Интересно только - наливные или плавучие? Декан все должен знать и о доках, я как-то раньше не подумал об этом. И я теперь все осмотрю здесь и буду знать тоже. А вот еще знание вытесняет собой всякое невежество ума, и жалко только, что оно составляет индивидуальную собственность всякого владеющего им.

Выяснилось однако, что Лука обознался в своем благодушии. Оказалось, Лука, неосторожно доверившись зрению, принял за доки внутреннее помещение Пассажа, о котором прежде писал покойный Декан и где прежде бывал и сам молодой человек. - Ну, ладно, - думал теперь Лука, - я несомненно ошибся с доками, смешно было бы не признать этого, но ведь тогда тем более непонятно нахождение этих сухогрузных судов в Пассаже. Хотя это и не нарушает справедливости моих предыдущих рассуждений.

Но оказалось также, что и суда были вовсе не суда, а что-то совсем другое, не совсем понятное и даже отдаленное с морем не связанное. И эта ошибка была для Луки не менее неприятной, чем первая.

Здесь было десятка два каких-то людей (или больше), которые бесцельно ходили на небольшом пространстве, нисколько не вступая друг с другом в беседы, но связанные все между собой одним труднообъяснимым общим ожиданием. Здесь Лука среди прочих незнакомых людей мельком увидел и академика Валентина, и человека сурового вида, и своего друга Марка (вернее - молодого человека, весьма похожего на Марка, тоже отменного красавчика), и даже, кажется, Деканову секретаршу, хотя она здесь была почему-то мужчиной, и потом, когда хотел взглянуть на них еще раз, то долго не мог отыскать их глазами в толпе.

- Равняйсь! - негромко скомандовал Лука, оказавшись посреди всех людей, и, кажется, только этого они все ожидали. Вмиг выстроились две шеренги, одна против другой, и, хотя обе были довольно ровные (во всяком случае, Лука не замечал особенного непорядка), но все повторил еще потвердевшим голосом два раза: "Равняйсь! Равняйсь!"

- Вы не подумайте, что я придираюсь к вам, добиваясь особенного равнения, - говорил Лука, выпрямившись и неподвижно стоя перед строем. - И не сочтите меня этакой новой метлой, которой доставляет, знаете, самолюбивое удовольствие мести не как-нибудь, а именно по-новому. Я всегда ясно сознавал опасность подобной установки, особенно для руководителя высокого ранга (хотя это и не избавляет от возможности перекосов), но лучше ясно знать все опасности, чем бездумно отрицать вообще существование их.

Но, подумайте, все самые лучшие свойства в человеке - плюрализм и интеллигентность, и я уж не знаю, что еще, ну хотя бы и бдительность - все зависит от хорошего равнения (а некоторые думают, что равнение нужно только для порядка, чтобы было красиво в глазах; это неверно. А военные так вообще: всегда красиво выстраиваются специально для укрытия безобразий.). Мысль сложная. Признаю. А для некоторых неискушенных умов и обременительная. Но необходимая, и каждый должен проделать некоторую умственную работу (для одного - большую, для другого - меньшую), чтобы единожды раз и навсегда убедиться в справедливости этой мысли. Мы не можем по многу раз возвращаться к одному и тому же. И в долгом пути не возвращаются к одному пройденному колодцу всякий раз, когда к ним подступает жажда. Подумайте еще: от нас с вами - от вас и от меня, и от Иван Иваныча зависит грядущая картина нового плюрализма; кто еще, как не мы с вами, должны теперь, не покладая рук, работать над нею?! Плюрализм сам по себе это только инструмент, пускай хороший инструмент, но все же только инструмент. И даже для самих себя нисколько не преувеличивая значения его, мы все же должны неустанно бороться за полное процветание плюрализма. Об этом заботились некогда и наши предтечи.

- Всякий раз нам даже в своих самых лучших деяниях, - говорил еще Лука, - трудно бывает балансировать между брюзжанием и благодушием, но, когда это все-таки удается, не следует такое балансирование уверенно называть реализмом, который значительнее, наверное, всех наивных определений его.

И, когда Лука заканчивал свою речь, он неожиданно заметил среди прочих сосредоточенных, умственных лиц в подтянувшихся шеренгах и внезапно подобревшее лицо человека сурового вида, которое как будто говорило: "Наконец-то и вы с нами".

- Разойдись! - скомандовал Лука, и, когда все разошлись, подчинившись приказу, молодой человек наконец мог свободно осмотреться вокруг. Все было как обычно в Пассаже. На месте была и выпуклая стеклянная крыша, и золоченые бра, и строгие галереи, и аккуратные прилавки вдоль стен, и горбатые мостики, соединявшие противоположные стороны зала и по которым в обычные дни протопывала, наверное, не одна тысяча ног поспешного, страждущего, говорливого народа. - Ну вот, теперь и мое существование, - радостно и торжественно подумывал Лука, - перетекает в какую-то новую, доселе неизведанную для меня ипостась. Какое волнующее, незабываемое сознание...