Александр Солженицын - Август Четырнадцатого

Отрепетировать их. Вот, изложить чётко на бумаге. Да по ночному времени к Кулябке без записки и не попасть.

…Николай Яковлевич ночует у меня. У него в багаже два браунинга… (Как можно ближе к истине – не поскользнёшься. Чем ближе – тем верней играется роль, тем меньше морщин на лбу.) Ещё приехала «Нина Александровна». (Когда-то встречалось в жизни такое сочетание, обаятельная, молодая…) Я её не видел. У неё – бомба. (Без этой бомбы – ничего нового, охранку не сдвинешь и не проймёшь.) Остановилась на другой квартире… (Это вот для чего, прекрасное построение: если здесь у меня – не все террористы, то на квартиру нагрянуть нельзя, испугаешь остальных. Но и – надежду надо им дать. Но и – ограничить во времени.) Завтра днём она придёт ко мне на квартиру от двенадцати до часу. (А с шеста вниз посмотреть – закружится голова: уже какая высота!) Подтверждается впечатление, что покушение готовится на Столыпина и Кассо.

Всё им открыто! всё от начала до конца! сам на себя доносчик перед исполнением! – невиданно! Лазарев – распутает ли когда-нибудь? оценит?

…Николай Яковлевич считает успешный исход их дела несомненным. (Надо, чтобы Кулябку тряхнуть. Перетревожить их нельзя, но оставить сонными тем более…) Опять намекал на таинственных высокопоставленных покровителей… (Утомлённая голова уже не придумывает новых мотивов.) Я обещал во всём полное содействие. Жду инструкций…

В этой язвительной наглости обнажения всего, как будет, – есть что-то завораживающее, Кулябко и должен онеметь, он должен – душевно смириться, подчиниться.

И всё-таки: невозможно понять, почему они так равнодушны?..

Бомбой – взорвёт он безпечность Кулябки! Именами министров – успокоит. Высокопоставленными покровителями — окостенит. Этими покровителями он прокусит сердце Кулябки. Если и покровители так хотят – то зачем Кулябке стараться больше всех?

В два часа ночи к городовому у подъезда Охранного отделения подошёл хорошо одетый господин и потребовал доложить начальнику. Дежурный в отделении – всё тот же Сабаев, он ещё не сменился (а сменясь – не отправится ли к нашей кухарке, как раз когда бы ей готовить завтрак Николаю Яковлевичу). Пригласил в приёмную. Стал звонить на квартиру, разбуживать подполковника. (Богров теребил их как проситель, будто это ему, а не премьер-министру грозило покушение…) Кулябке, конечно, страх не хотелось ночь разбивать: ну, какие там ещё спешности? ну хорошо, пусть изложит письменно… Да записка уже готова, вот она… Ну, тогда отошлите её Демидюку, пусть разбирается… Нет, он настаивает – только вам лично.

Понесли записку. Течёт ночь, перемесь безсонницы и провалы сна. Сидит Богров у Сабаева. Клюёт носом Сабаев. А Кулябко на эти четверть часа ещё, наверно, улёгся спать. Но, встряхнутый бомбою Нины Александровны, – поедет в отделение? Нет, конечно: звонит и велит – привести Богрова к себе на квартиру.

Второе свидание, и опять на квартире, вот пошлó!

А это и есть – то, что нужно! Человек, сжигаемый замыслом, несравненно сильней человека, хотящего только покоя. Человек, не ложившийся спать, всегда превосходит человека, вырванного из постели. Вслед за рассчитанной своей запиской хладнокровный Богров вступает и сам гипнотизировать расслабленного Кулябку.

А Кулябко и ещё последние эти четверть часа, после второго телефонного разговора, додрёмывал. И, с простотой российской, – вышел к нему перевалкою селезня, так и не дав себе труда одеться, ведь сейчас опять в постель, – в бордовом халате, зевая густо:

– Что вас так безпокоит, голубчик? – с сожалением к себе, к нему, к таким несчастным…

А ведь и не стар, сорока ему нету. А толст.

Человек в халате, едва сведённом, и вовсе ничто перед человеком в костюме.

В этой драпировке сейчас – должно решиться.

А Богрову и нужен-то всего только: один театральный билет на сегодня. Вон там они лежат, стопочкой, в кабинете.

Но говорить открыто – ещё и сейчас неосторожно. (Самого себя изломало это откладывание. Всё тело болит.)

Кулябко встретил его с полусонной теплотой, не очень взорванный бомбой, не очень окостеневший от покровителей, – и другу своему подполковнику дружески растолковывает Богров те подробности, которых днём не мог по телефону: террористы поручили ему установить приметы Столыпина и Кассо. (Они – во всех иллюстрированных журналах, но сонному этого не сообразить.) Для этого и пришлось идти в Купеческий сад, не пойти – никак было нельзя: террористы, очевидно, следили за ним, как он выполнит.

Шест как будто прочный, вкопан, но наверху, уже близко к куполу, – как раскачивается! вот сбросит! И неизвестно чем держась, становишься безпомощен, самые нелепые движения: где следили террористы? в саду? так сами бы и собрали приметы, хоть прямо бы и грохнули… И если так не доверяют – пойдёт ли в сад, то – как доверяют все тайны, все планы, самих себя?..

Надо бы крепче всё увязать, но уже не хватает усталого ума.

Но тем более – у сонного Кулябки. В лице Кулябки глупость – даже не личная, а типовая, если не расовая. Почёсывается, укутывается плотней, ничего не заметил, всё правильно. Спа-а-а-ать!.. – он сам как тройная подушка.

И ещё перемалывая, что было в записке, и развивая: Столыпина не видел, поручения о приметах выполнить не мог. А Николай Яковлевич настаивает… (Подготовка, что понадобится театральный билет… Но брать – нельзя. Дороже билета – доверие. Может дать и билет, но приставить трёх филёров.)

Но покушение – не на Государя??..

Нет-нет.

Кулябко всё более успокаивается. Кулябко не понимает, зачем его вообще разбудили.

Да! спохватился, вспомнил жалобу из Кременчуга: приметы Николая Яковлевича слишком общи, невозможно искать, уточните, голубчик!

Какой дурак! Зачем ему Кременчуг?..

Что ж, можно. (Немного врасплох.) Вот: роста выше среднего… довольно плотный… брюнет… небольшие усы (а как там было раньше?)… подстриженная бородка… рыжеватое английское пальто… котелок… тёмные перчатки.

Тёмные перчатки особенно убедительны для православного жандарма: ведь у террориста – когти, надо прятать.

Пошёл Кулябко спать, а Богров – пустыми улицами, освежаясь.

Ещё раз убедился: на ночь филёрский пост снимают, за домом не следят. Или – самовольно спать уходят.

Вился, вился – какое искусство! Не отказало внимание, не отказал смысл.

Но – утром? Но утром, когда Кулябко очнётся, – ведь он же должен докладывать? Как высоко? Самому Столыпину? По смыслу – нельзя не доложить.

Так не слишком ли углубился кинжал истины?

А могли – и раньше доложить? Должны были – и раньше. И – ничего?

Не переиграл ли он со своей откровенностью?.. Но скажи одного Кассо – не дадут и билета.