Александр Солженицын - Архипелаг ГУЛАГ. Книга 3

У Вяткина колымское ворьё на разводе охотно снимает шапки в память Ленина. Абсолютный бред. (А если бы правда – не много б вышло Ленину почёта из того.)

Весь «Самородок» Шелеста – анекдот от начала до конца. Сдавать или не сдавать лагерю найденный самородок? – для этого вопроса нужна прежде всего отчаянная смелость: за неудачу – расстрел! (да и за сам вопрос ведь – расстрел). Вот они сдали – и ещё потребовал генерал устроить их звену обыск. А что было б, если б не сдали?.. Сам же упоминает автор и соседнее «звено латыша», у которого обыск был и на работе, и в бараке. Так не стояла проблема – поддержать ли Родину или не поддержать, а – рискнуть ли четырьмя своими жизнями за этот самородок? Вся ситуация придумана, чтобы дать проявиться их коммунизму и патриотизму. (Другое дело – безконвойные. У Алдан-Семёнова воруют самородки и майор милиции, и замнаркомнефти.)

Но Шелест всё-таки не угадал времени: он слишком грубо, даже с ненавистью говорит о лагерных хозяевах, что совсем недопустимо для ортодокса. А Алдан-Семёнов о явном злодее – начальнике прииска, так и пишет: «он был толковый организатор». Да вся мораль его такая: если начальник – хороший, то в лагере работать весело и жить почти свободно [125] . Так и Вяткин: у него палач Колымы начальник Дальстроя Карп Павлов – то «не знал», то «не понимал» творимых им ужасов, то уже и перевоспитывается.

В нарисованную декорацию пришлось всё-таки этим авторам включить для похожести и детали подлинные. У Алдан-Семёнова: конвоир отбирает себе добытое золото; над отказчиками издеваются, не зная ни права, ни закона; работают при 53 градусах ниже ноля; воры в лагере блаженствуют; пенициллин зажат для начальства. – У Дьякова: грубое обращение конвоя; сцена в Тайшете около поезда, когда с зэков не управились номера снять, пассажиры кидали заключённым еду и курево, а конвоиры подхватывали себе; описание предпраздничного обыска.

Но эти штрихи используют авторы, чтобы только была им вера.

А главное у них вот что. Словами рецензий:

«В “Одном дне Ивана Денисовича” лагерная охрана – почти звери. Дьяков показывает, что среди них много таких, кто мучительно думали» (но ничего не придумали).

«Дьяков сохранил суровую правду жизни… Для него безправие в лагерях это… фон (!), а главное то, что советский человек не склонил головы перед произволом… Дьяков видит и честных чекистов, которые шли на подвиг, да, на подвиг!»

(Этот подвиг – устраивать коммунистов на хорошие места. Впрочем, подвиг видят и у заключённого коммуниста Конокотина: он, «оскорб лённый безумным обвинением… лишённый свободы… продолжал работать» препаратором! То есть в том подвиг, что не дал повод выгнать себя из санчасти на общие.) [126]

Чем венчается книга Дьякова? «Всё тяжкое ушло» (погибших он не вспоминает), «всё доброе вернулось». «Ничто не зачёркнуто».

У Алдан-Семёнова: «Несмотря на всё – мы не чувствуем обиды». Хвала Партии – это она уничтожила лагеря! (Стихотворный эпилог.)

Да уничтожила ли?.. Не осталось ли чего?.. И потом – кто их создал , лагеря?.. Молчат.

А при Берии Советская власть была или нет? Почему она ему не помешала? Как же могло так статься, что у власти стоит народ и народ для народа допустил такую тиранию?

Наши авторы ведь не заботились о пайке и не работали, они всё время мыслили высоко, – так ответьте.

Молчат. Глушь…

Вот и всё. Дырка заделана и закрашена (ещё подмазал генерал Горбатов под цвет). И не было дырки в Стене! А сам Архипелаг если и был, то – какой-то призрачный, ненастоящий, маленький, не стоящий внимания.

Что ещё? На всякий случай ещё подмажут журналисты. Вот Мих. Берестинский по поручению неутомимой «Литгазеты» (кроме литературы, она ничего не упустит) съездил на станцию Ерцево. И сам ведь, оказывается, сидел. Но как глубоко он растроган новыми хозяевами островов: «Невозможно даже представить себе в сегодняшних исправтруд органах, в местах заключения, людей, хотя бы отдалённо напоминающих Волкового… [127] Теперь это подлинные коммунисты. Суровые, но добрые и справедливые люди. Не надо думать, что это безкрылые ангелы… (Очевидно, такое мнение всё же существует… – А. С. ) Заборы с колючей проволокой, сторожевые вышки, увы, пока нужны. Но офицеры с радостью рассказывают, что всё меньше и меньше поступает «контингента» [128] . (А чему они радуются – что до пенсии не дотянут, придётся работу менять?)

Ма-аленький такой Архипелажик, карманный. Очень необходимый. Тает, как леденец.

Кончили заделку. Но, наверно, на леса ещё лезли доброхоты с мастерками, с кистями, с вёдрами штукатурки.

И тогда крикнули на них:

– Цыц! Назад! Вообще не вспоминать! Вообще – забыть! Никакого Архипелага не было – ни хорошего, ни плохого. Вообще – замолчать!

Так первый ответ был – судорожное порханье.

Второй – основательная закладка пролома.

Третий ответ – забытьё.

Право воли знать об Архипелаге вернулось в исходную глухую точку – в 1953 год.

И спокойно снова любой литератор может распускать благонюни о перековке блатных. Или снимать фильм, где служебные собаки сладострастно рвут людей.

Всё делать так, как бы не было ничего, никакого пролома в Стене.

И молодёжь, уставшая от этих поворотов (то в одну сторону говорят, то в другую), машет рукой – никакого «культа», наверно, не было, и никаких ужасов не было, очередная трепотня. И идёт на танцы.

Верно сказано: пока бьют – пота и кричи! А после кричать станешь – не поверят.

Когда Хрущёв, вытирая слезу, давал разрешение на «Ивана Денисовича», он ведь твёрдо уверен был, что это – про сталинские лагеря, что у него – таких нет.

И Твардовский, хлопоча о верховной визе, тоже искренне верил, что это – о прошлом, что это – кануло.

Да Твардовскому простительно: весь публичный столичный мир, окружавший его, тем и жил, что вот – оттепель , что вот – хватать прекратили, что вот – два очистительных съезда, что вот возвращаются люди из небытия, да много их! За красивым розовым туманом реабилитаций скрылся Архипелаг, стал невидим вовсе.

Но я-то, я! – ведь и я поддался, а мне непростительно. Ведь и я не обманывал Твардовского! Я тоже искренне думал, что принёс рассказ – о прошлом. Уж мой ли язык забыл вкус баланды? – я ведь клялся не забывать. Уж я ли не усвоил природы собаководов? Уж я ли, готовясь в летописцы Архипелага, не осознал, до чего он сроден и нужен государству? О себе, как ни о ком, я уверен был, что надо мною не властен этот закон:

Но – заплыл. Но – влип… Но – поверил… Благодушию метрополии поверил. Благополучию своей новой жизни. И рассказам последних друзей, приехавших оттуда : мягко стало! режим послабел! выпускают, выпускают! целые зоны закрывают! эмведешников увольняют…