Александр Солженицын - Архипелаг ГУЛАГ. Книга 3

Для опера его окающий голос слишком простоват, отвечает охотно, видно, даже рад встрече. Жена у него спит в лодке, а он за вёслами ночь коротает. Вглядываюсь – не лодка, а арба, скарбу полно, завалено всё узлами.

Быстро соображаю. В последнюю ночь, в последние часы на реке – и такая встреча! Если переезжает с концами, значит, у них тут и продукты, и деньги, и паспорта, и одежда, и даже бритва. И никто их нигде не хватится. Он один, нас двое, жена не в счёт. Я пройду по его паспорту, Коля переоденется, сойдёт за бабу: маленький, лицо голое, фигуру вылепим. У них, конечно, найдётся и чемодан – для нашего дорожного вида. И любой шофёр сегодня же утром подбросит нас до Омска.

Когда не грабили на русских реках? Судьба лихая, какой выход? После того как мы дали след на реке, – единственный шанс и последний. Жаль работягу лишать добра – но кто нас жалел? Или кто пожалеет?

Всё это – мгновенно, и у меня и у Жданка в голове. И я только тихо спрашиваю: «Угм-м?» И он тихо: «Махмадэра».

Я всё больше сближаюсь и теперь уже тесню их лодку к крутому берегу, к тёмному лесу, спешу не допустить до поворота реки – там, может быть, лес кончится. Меняю голос на начальственный и командую:

– Внимание! Мы – опергруппа министерства внутренних дел. Причаливайте к берегу. Проверка документов!

Гребец бросил вёсла: то ли растерялся, то ли даже обрадовался – не разбойники, опергруппа.

– Пожалуйста, – окает, – можете здесь, на воде проверить.

– Сказано к берегу – значит, к берегу! И быстро.

Подошли. Стали почти борт к борту. Мы выпрыгнули, он с трудом лезет через тюки, видим – хромает. Жена проснулась: «Ещё далеко?» Подаёт парень паспорт. «А военный билет?» – «Я инвалид, по ранению, с учёта снят. Вот тут справочка…» Вижу – на носу их лодки сверкнуло металлом – топор. Даю Коле знак – изъять. Коля рванулся слишком резко и схватил топор. Баба завыла, почувствовала. Я строго: «Это что за крик? Прекратить. Мы беглецов ищем. Преступников. А топор тоже оружие». Немного успокоилась.

Даю команду Коле:

– Лейтенант! Сходите на пост. Там должен быть капитан Воробьёв.

(И звание и фамилия сами пришли на ум, а вот почему: дружок наш – капитан Воробьёв, беглец, остался сидеть в экибастузском БУРе.)

Коля понял: посмотреть наверху, нет ли кого, можно ли действовать. И побежал наверх. Я пока допрашиваю и присматриваюсь. Задержанный угодливо присвечивает мне своими спичками. Я прочитываю паспорта и справки. Подходит и возраст – инвалиду нет сорока. Работал бакенщиком. Теперь продали дом, корову. (Все деньги, конечно, с собой.) Едут счастья искать. Мало им было дня, поехали ночью.

Случай исключительный, случай редкий, именно потому, что их нигде не хватятся. Но что мы хотим? Нужны нам их жизни? Нет, я не убивал людей и не хочу. Следователя или опера, когда они истязают меня, – да, но не может подняться рука на простых работяг. Взять их деньги? Только очень немного. Ну, как немного? На два билета до Москвы. И на питание. Да ещё кое-что из барахла. Это их не разорит. А если не взять их документов и лодки не взять – и договориться, чтоб не заявляли? Трудно поверить? Да и как же нам без документов?

А если возьмём у них документы – им ничего не останется, как заявить. А чтоб они не заявили – надо их тут связать. Так связать, чтоб у нас было суток двое-трое в запасе.

Но тогда попросту значит…?

Вернулся Коля, дал знак, что наверху порядок. Он ждёт от меня «махмадэра»! Что делать?

Рабский каторжный Экибастуз встаёт перед глазами. И туда – возвращаться?.. Неужели же не имеем права…?

И вдруг – вдруг что-то очень лёгкое коснулось моих ног. Я посмотрел: что-то маленькое, белое. Наклонился, вижу: это белый котёнок. Он выпрыгнул из лодки, хвостик у него задран стебельком, он мурлычет и трётся о мои ноги.

Он не знает моих мыслей.

И от этого котячьего прикосновения я почувствовал, что воля моя надломилась. Натянутая двадцать суток от самого подлаза под проволоку – как будто лопнула. Я почувствовал: что бы Коля мне сейчас ни сказал, я не могу не только жизнь у них отнять, но даже их трудовых кровных денег.

Сохраняя суровость:

– Ну, ждите здесь, сейчас разберёмся!

Мы поднимаемся вверх на обрыв, у меня в руках их документы. Я говорю Коле, что́ думаю.

Он молчит. Не согласен, но молчит.

Вот так устроено: они могут отнять свободу у каждого, и у них нет колебаний совести. Если же нашу природную свободу мы хотим забрать назад, – за это требуют от нас нашу жизнь и жизни всех, кого мы встретим по пути.

Они всё смеют, а мы – нет. И вот почему они сильнее нас. Не договорясь, идём вниз. У лодки хромой. «Где жена?» – «Испугалась, в лес убежала».

– Получите ваши документы. Можете следовать дальше.

Благодарит. Кричит в лес:

– Ма-арья! Иди обратно! Люди – добрые. Едем.

Мы отталкиваемся. Я быстро гребу. Хромой работяга спохватывается и вслед мне кричит:

– Товарищ начальник! А вот вчера мы двоих видели – точно бандиты. Знали б, задержали их, подлецов!

– Ну что, пожалел? – спрашивает Коля.

Молчу.

С этой ночи – с захода ли погреться или с белого котёнка – сломился весь наш побег. Что-то мы потеряли – уверенность? хваткость? способность соображать? дружность решений? Тут, перед самым Омском, мы стали делать ошибки и клонить врозь. А таким беглецам уже не бежать далеко.

К утру бросили лодку. День проспали в стогу, но тревожно. Стемнело. Хочется есть. Надо бы мясо варить, так ведро потеряли при отступлении. Я решил жарить. Нашлось тракторное седло – вот это будет сковородка. А картошку – печь.

Рядом стоял высокий сенный шалаш – от косарей. В том затмении, которое сегодня меня постигло, я почему-то решил, что хорошо развести костёр внутри шалаша: ниоткуда не будет видно. Коля не хочет никакого ужина: «Пойдём дальше!» Размолвка, не ладится.

Я развёл-таки огонь в шалаше, но подложил лишнего. И вспыхнул весь шалаш, я еле успел выползти. А огонь перескочил на стог, вспыхнул стог – тот самый, в котором мы день провели. Вдруг стало мне жалко этого сена – душистого, доброго к нам. Я стал разбрасывать его, кататься по земле, стараясь потушить, чтоб огонь дальше не шёл. Коля сидит в стороне, надулся, не помогает.

Какой же я дал след! Какое зарево! – на много километров. А ещё это – диверсия . За побег нам дадут тот же четвертак, какой мы уже имеем. А за «диверсию» с колхозным сеном – могут и вышку при желании.

А главное – от каждой ошибки нарастает возможность новых ошибок, теряешь уверенность, оценку обстановки.

Шалаш сгорел, но картошка испеклась. Зола вместо соли. Поели.

Ночью шли. Обходили большое село. Нашли лопату. Подобрали на всякий случай. Взяли ближе к Иртышу. И упёрлись в затон. Опять обходить? Обидно. Поискали – нашли лодку без вёсел. Ничего, лопата вместо весла. Переплыли затон. Там я привязал лопату ремнём за спиной, чтоб ручка вверх торчала, как дуло от ружья. В темноте – будто охотники.