Александр Солженицын - Архипелаг ГУЛАГ. Книга 2

Мы возвращаемся к образу бригады, топающей за «законной» (как они говорят) баландой. Мы видим здесь выражение одной из главнейших национальных черт народа зэков – жизненного напора (и это не идёт в противоречие с их склонностью часто засыпать. Вот для того-то они и засыпают, чтобы в промежутке иметь силы для напора). Напор этот – и буквальный, физический, на финишных прямых перед целью – едой, тёплой печкой, сушилкой, укрытием от дождя, и зэк не стесняется в этой толкучке садануть соседа плечом в бок; идут ли два зэка поднять бревно – оба они направляются к хлыстовому концу, так чтобы комлевой достался напарнику. И напор в более общем смысле – напор для занятия более выгодного жизненного положения. В жестоких островных условиях (столь близких к условиям животного мира, что мы безошибочно можем прилагать сюда дарвиновскую struggle for life ) от успеха или неуспеха в борьбе за место часто зависит сама жизнь – и в этом пробитии дороги себе за счёт других туземцы не знают сдерживающих этических начал. Так прямо и говорят: совесть? в личном деле осталась. При важных жизненных решениях они руководятся известным правилом Архипелага: лучше ссучиться, чем мучиться .

Но напор может быть успешным, если он сопровождается жизненной ловкостью, изворотливостью в труднейших обстоятельствах [183]. Это качество зэк должен проявлять ежедневно, по самым простым и ничтожным поводам: для того чтобы сохранить от гибели своё жалкое ублюдочное добро – какой-нибудь погнутый котелок, тряпку вонючую, деревянную ложку, иголку-работницу. Однако в борьбе за важное место в островной иерархии – изворотливость должна быть более высокая, тонкая, рассчитанная темниловка . Чтобы не отяжелять исследование – вот один пример. Некий зэк сумел занять важную должность начальника промышленных мастерских при хоздворе. Одни работы его мастерским удаются, другие нет, но крепость его положения зависит даже не от удачного хода дел, а от того понта , с которым он держится. Вот приходят к нему офицеры МВД и видят на его письменном столе какие-то глиняные конусы. – «А это – что у тебя?» – «Конусы Зегера». – «А зачем?» – «Определять температуру в печах». – «А-а-а», – с уважением протянет начальник и подумает: ну и хорошего ж я инженера поставил. А конусы эти своим плавлением никакой температуры определить не могут, потому что они из глины не только не стандартной, а – неизвестно какой. Примелькиваются конусы – и у начальника мастерских новая игрушка на столе – оптический прибор без единой линзы (где ж на Архипелаге линзы брать?). И опять все удивляются.

И постоянно должна быть голова зэка занята вот такими ложными боковыми ходами.

Сообразно обстановке и психологически оценивая противника, зэк должен проявлять гибкость поведения – от грубого действия кулаком или горлом до тончайшего притворства, от полного безстыдства до святой верности слову, данному с глазу на глаз и, казалось бы, совсем необязательному. (Так, почему-то все зэки свято верны обязательствам по тайным взяткам и исключительно терпеливы и добросовестны в выполнении частных заказов. Рассматривая какую-нибудь чудесную островную выделку с резьбой и инкрустацией, подобные которым мы видим только в музее Останкино, бывает, нельзя поверить, что это делали те самые руки, которые сдают работу десятнику, лишь колышком подперев, а там пусть сразу и рухнет.)

Эта же гибкость поведения отражается и известным правилом зэков: дают – бери, бьют – беги.

Важнейшим условием успеха в жизненной борьбе является для островитян ГУЛАГа их скрытность . Их характер и замыслы настолько глубоко спрятаны, что непривыкшему начинающему работодателю поначалу кажется, что зэки гнутся, как травка – от ветра и сапога [184]. (Лишь позже он с горечью убедится в лукавстве и неискренности островитян.) Скрытность – едва ли не самая характерная черта зэковского племени. Зэк должен скрывать свои намерения, свои поступки и от работодателей, и от надзирателей, и от бригадира, и от так называемых «стукачей» [185]. Скрывать ему надо удачи свои, чтоб их не перебили. Скрывать надо планы, расчёты, надежды – готовится ли он к большому «побегу» или надумал, где собрать стружку для матраса. В зэковской жизни всегда так, что открыться – значит потерять… Один туземец, которого я угостил махоркой, объяснил мне так (даю в русском переводе): «Откроешься, где спать тепло, где десятник не найдёт, – и все туда налезут, и десятник нанюхает. Откроешься, что письмо послал через вольного [186], и все этому вольному письма понесут, и накроют его с теми письмами. И если обещал тебе каптёр сорочку рваную сменить – молчи, пока не сменишь, а когда сменишь – опять же молчи: и его не подводи, и тебе ещё пригодится [187]». С годами зэк настолько привыкает всё скрывать, что даже усилия над собой ему для этого не надо делать: у него отмирает естественное человеческое желание поделиться переживаемым. (Может быть, следует признать в этой скрытности как бы защитную реакцию против общего закрытого хода вещей? Ведь от него тоже всячески скрывают информацию, касающуюся его судьбы.)

Скрытность зэка вытекает из его круговой недоверчивости : он не доверяет всем вокруг. Поступок, по виду безкорыстный, вызывает в нём особенно сильное подозрение. Закон-тайга , вот как он формулирует высший императив человеческих отношений. (На островах Архипелага и действительно большие массивы тайги.)

Тот туземец, который наиболее полно совместил и проявил в себе эти племенные качества – жизненного напора, безжалостности, изворотливости, скрытности и недоверчивости, сам себя называет и его называют «сыном ГУЛАГа». Это у них – как бы звание почётного гражданина, и приобретается оно, конечно, долгими годами островной жизни.

Сын ГУЛАГа считает себя непроницаемым, но что, напротив, он сам видит окружающих насквозь и, как говорится, на два метра под ними вглубь. Может быть, это и так, но тут-то и выявляется, что даже у самых проницательных зэков – обрывистый кругозор, недальний взгляд вперёд. Очень трезво судя о поступках, близких к нему, и очень точно рассчитывая свои действия на ближайшие часы, рядовой зэк, да даже и сын ГУЛАГа, не способен ни мыслить абстрактно, ни охватить явлений общего характера, ни даже разговаривать о будущем. У них и в грамматике будущее время употребляется редко: даже к завтрашнему дню оно применяется с оттенком условности, ещё осторожнее – к дням уже начавшейся недели, и никогда не услышишь от зэка фразы: «на будущую весну я…» Потому что все знают, что ещё перезимовать надо, да и в любой день судьба может перебросить его с острова на остров. Воистину: день мой – век мой!