Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4

«Какое неповторимое историческое событие – присутствовать при отречении всероссийского императора, даже брать самому это отречение. Можно бы удивиться, что вызвался такой отъявленный монархист? Но – некому удивляться, устали удивляться, устали запредельно» (303).

Читатель, хоть и не уставший, понимает, что удивляться и впрямь не стоит: участвовать в столь важном акте (непродуманном, как раз юридически не подготовленном – манифест, противоречащий российским законам, Шульгин будет набрасывать в поезде, – но, безусловно, символическом) – перед таким искушением устоять куда как трудно.

Как и перед другими, что завладевают не отдельными людьми, но большими социальными (и национальными) общностями. Кто только не верит в скорое и безоговорочное исполнение желаний. Есть мечта едва ли не всеобщая – победно закончить войну. Но солдаты-фронтовики толкуют о замирении и братаются с немцами, петроградские запасники хотят избежать отправки на позиции. Одни офицеры и генералы надеются, что Гучков не сегодня, так завтра разгонит всю начальственную бездарь, а другие радуются, что теперь-то и можно будет вести войну, ничего не меняя (чудесная революция, оказывается, может способствовать и сохранению status quo!). Крестьяне ждут, когда же им раздадут помещичьи, монастырские и прочие чужие земли. Рабочие – сокращения трудового дня и повышения расценок. Предприниматели – промышленного подъема и свободной торговли. Часть духовенства и религиозно настроенная интеллигенция – реформы, освобождающей Церковь от контроля мирской власти. (Но другая, не меньшая часть общественности, да и некоторые священники ждут иной реформы – ограничивающей права Церкви, освобождающей ее от «реакционеров», ставящей на службу свободному государству.) Евреи хотят равноправия. Журналисты – полной свободы печати (хотя запретных и полузапретных для прессы сюжетов в дни революции стало куда больше, чем при проклятом старом режиме). Писатели, художники, артисты – невиданного взлета всех искусств (кто же раньше-то мешал?). Горничные – гулять целыми днями с красными бантами и устраивать в барских квартирах посиделки с солдатами. Грабители и воры – заниматься без помех всегдашним любимым делом. Их мечта – в связи с ликвидацией полицейских служб – фактически уже исполнилась. В отличие от чаяний остальных граждан, сделать которые реальностью (а не объявить на бумаге уже сбывшимися) едва ли возможно и при отлаженном порядке. Но революцию для того и звали (приближали, вскармливали), чтобы она творила чудеса. И она их непременно сотворит. А мы ей (и себе) поможем.

Соблазны революции оказываются столь действенными потому, что общество давным-давно привыкло мыслить ее избавлением от всех реальных и мнимых зол, а ненужная война, принесшая народу великое множество несчастий, заразила и его жаждой (и идеализацией) перемен. Не польститься на посулы революции способны немногие. Это старики, твердо держащиеся религиозно-нравственных устоев (Доманя Благодарёва, няня Воротынцевых, генерал Лечицкий, пожилой рабочий, что прячет в день бунта капитана Нелидова (134), Архангородский, тетка Сусанны; в этот ряд естественно вписывается Захар Томчак, хотя в Третьем Узле он и не появляется). Это незаурядные мыслители-идеологи (Варсонофьев, Андозерская). [18]Это некоторые кадровые военные (Кутепов, Ярик Харитонов, юный подпоручик, скандирующий марш Преображенского полка). Офицеры, сохранившие верность долгу 27 февраля, были застигнуты бунтом врасплох и, кроме прочего, защищали себя. Как они будут действовать, когда прямая угроза жизни сменится соблазном, мы не знаем, – вероятно, устоят не все. Наконец, это молодые люди особого душевного склада.

Попав на пир солдатни в особняке Сабуровых, оскорбленный наглостью «младших братьев» и лакейской услужливостью барышень и студентов, гимназист Коля Станюкович обращается к раньше не известной ему девушке (знакомой читателю Ликоне), которая, как он видит, играет «навязанную роль», явно выпадая из согласованного ансамбля:

«– Позор какой. Как мы унижаемся. Ох, отольётся это нам.

Она подарила его чёрным взором, сделала лёгкое-лёгкое полубоковое изгибистое движение – головой ли, плечами – и уже этим одним выразила больше, чем он мог собраться выразить. Но еще и ответила:

– Да. Никогда нельзя терять себя» (381).

Мальчик чувствует так же, но лишь нащупывает то, что с полным правом произносит загадочная красавица. Ликоня не потеряла себя ни в студенческом клублении (А-14: 59, 75), ни в фешенебельных ресторанах (О-16: 38), ни в карнавале революции. За ее модным «декадентским» обличьем таится глубокая душевная отрешенность от той суеты, в которой она словно бы и участвует, но всегда (а не только в особняке Сабуровых) отстраненно. Ликоня годами жила как во сне, от которого ее пробуждает неохватное чувство – втайне давно ожидаемое, но ударившее молнией и безраздельно подчинившее душу. Череда лирических (на грани стихотворений в прозе) глав (37, 63, 335, 363, 475, 563, 591, 620) изобилует ускользающими намеками и недоговорками. О том, что избранником Ликони стал волжский купец и пароходчик Гордей Польщиков, мы узнаем в самом конце Узла и, что существенно, не в ее , а в единственной его главе (648). Лишь дважды нарушается пунктирный мерцающий ритм этой затемненной «несказанной» истории – в особняке Сабуровых и при неудачном сватовстве Саши Ленартовича (618): в обоих случаях Ликоня решительно отвергает революцию. Ликоня и прежде не любила Сашу, ибо угадывала (не важно, сколь сознательно) в нем человека революции (потому нет обмана в словах «Я к тебе – не переменилась»), а ей был нужен другой. В Четвертом Узле, услышав, что большевик Ленартович комендантствует в особняке Ксешинской, Ликоня резко его оборвет: «Ну знаешь, и разговаривать не хочется… Зачем же в людей стреляете?..» (А-17: 133). Казалось бы, ей, захваченной любовью, не должно быть дела до политики, но негодование Ликони естественно и закономерно. Любовь и насилие несовместимы. Ленартович, рванувшись на штурм Мариинского дворца, вспоминает о недоступной возлюбленной «с новым чувством: не в том унизительном уговаривании, как проходили их последние встречи, но с властным чувством права: он выбрал её – и будет она его! по его воле, а не по своей!» (144). Он заблуждается: так точно не будет. И напрасно после непроизнесенного, но тем более страшного и оскорбительного отказа (Саша понял, что Ликоня любит другого) он, вдохновившись «Краснокрылым Смыслом, который носился над улицами, над городами», то ли уговаривает, то ли угрожает:

«…Ох, ещё я тебе понадоблюсь. В тихий уголок тебя не уведут – потому что тихих уголков не будет скоро. Я – так предчувствую, что я тебе понадоблюсь. Что ты ещё…» (618).