Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4

Непроизнесенное слово угадать легко – «пожалеешь». Не пожалеет. Даже если предсказание Ленартовича сбудется (вероятность того весьма велика). Революция может швырнуть беззащитную Ликоню к ногам победителя, может принудить ее просить о помощи, может сделать былую гордячку комиссаровой наложницей (да хоть бы и «законной» женой)… Но изменить ее чувства, заставить полюбить насильника – подлый, жестокий и не знающий на себя управы «Краснокрылый Смысл» не сумеет. [19]Потому что любовь остается любовью и в кошмаре революции.

Даже если это любовь греховная. Ликоня становится любовницей женатого человека. Похоже, хотя точных авторских указаний на то нет, что, в отличие от читателя, героиня не знает о семейном статусе Польщикова. Но и расскажи волжанин «Зореньке» о своей жене («близко к ровеснице»), которую «ощущал чуть не как мать» (648), едва ли бы это Ликоню остановило. Роман разворачивается в дни Великого поста. Начинается он после той самой генеральной репетиции «Маскарада», что неслышно пророчит катастрофу. Ликоня сама подходит к незнакомому мужчине, то есть нарушает элементарные приличия (30, 648). (Тут нельзя не вспомнить о ее «сомнительном» появлении у Кюба – О-16: 38.) На именинах она говорит Ленартовичу: «Я – плохая! так и знай: я могу изменять» (618). И все это не отменяет той чистоты и высоты, что царят в каждом фрагменте ее любовной истории. Если бы чувство Ликони было только плотским (сексуальным), если б ставила она «дерзкий эксперимент», если б играла в «новую женщину» (все эти мотивы развернуты в главе об идеологе и практике «эмансипации плоти» и «свободной любви» Александре Коллонтай – 631), не могла бы она сказать того, что сказала незнакомому гимназисту: «Никогда нельзя терять себя». Она и остается собой. Именно потому, что хочет не столько брать, сколько отдавать:

«Что бы Вам ни было нужно от меня – я счастлива буду Вам дать. Может быть, когда-нибудь я понадоблюсь Вам для большего, чем была в эти дни» (620).

Эти строки Ликониного письма внешне близки, а по смыслу прямо противоположны обращенным к ней словам Саши. Ленартович предполагает получить за будущую услугу вознаграждение, Ликоня надеется исполнить волю любимого. Ленартович хочет завладеть ускользающей красавицей и подчинить ее себе, Ликоня – соединиться с тем, кому безраздельно принадлежит (и, как сказано в том же письме, принадлежала всегда). Он хочет быть господином, она – женой (не смея этого вымолвить).

Так одна грешная любовь (Ликоня – Польщиков) рифмуется с другой (Калиса – Воротынцев). Вечер, ночь, полный день, еще одна ночь и прощальное утро в доме Калисы возвращают Воротынцеву душевный покой. По расставании с ней прежде непрестанно мучившийся из-за двух женщин герой начисто забывает не только об Алине (покуда та в Четвертом Узле не нагрянет в Могилёв), но и об Ольде. И если мытарства с женой протянутся сквозь весь «Апрель Семнадцатого», то об Ольде, оказавшейся лишь поводом для семейной катастрофы, Воротынцев почти не думает. Провожая Алину из Могилева, он обреченно признается себе:

«Алина никогда его не любила.

Но страшней: и он её не любил.

А Ольду разве любил?

И какую женщину он в жизни любил? Никакую? Ещё никогда» (А-17: 173).

Так что едва ли новая встреча с Ольдой должна Воротынцева сильно обрадовать. В ряду его вопросов к себе опущен напрашивающийся: «А какая женщина любила меня?» Воротынцев прячет от себя этот вопрос, потому что подсознательно чувствует: его любила и любит Калиса. Не потому, что он офицер и дворянин хорошей фамилии, который может сделать карьеру (таким видела его когда-то Алина), не потому, что он благородный рыцарь, который будет восхищенно внимать Прекрасной Даме и биться за ее цвета (таким увидела его в октябре Ольда), а просто – любит. Потому и помнит много лет, как он, зайдя на пирог с вязигой, попытался сокрушить ее супружескую верность («Ах, грех какой, Георгий Михалыч: ведь оба раза – на посту, на третьей неделе…» – 126). Потому и уступает Воротынцеву – понимая, что берет на душу тяжкий грех. (Калиса не Ольда: для нее, воспитанной в строгих правилах и пожившей за стариком-купцом, к которому она смогла прикипеть душой, святость брака и Великий пост отнюдь не легко отбрасываемые «условности».) Потому и провожает Воротынцева (только потом выяснится, что на революцию), как не провожала его на войну (тут все известно было) оставшаяся нежиться в постели Алина, когда «по всей России бабы бежали за телегами, за поездами и голосили».

«Калиса кормила и охаживала его со всей привязанностью, и угадывала, что бы ему ещё.

Как жена. Нет, не как жена. Нет, именно как жена! – он только теперь узнавал» (241).

Ольда, не числя за собой греха, надеется, что проклятый революционный ураган примчит ей Георгия. После проводов Воротынцева Калиса на страницах «Красного Колеса» больше не появляется, а Георгий о вдовой купчихе не вспоминает. Мы не знаем, суждено ли им увидеться вновь, но чувствуем, что даром московская встреча для героев не прошла.

Нельзя не заметить, что грешат не худшие (поддающиеся соблазнам), а лучшие , отвергающие революцию, герои «Марта…». Третья пара в этом ряду – Ярик Харитонов (удержавшийся от «кровосмесительного» порыва к Ксенье и неожиданно двинувшийся по «лёгкому» пути) и Вильма. Мы не можем понять, действительно ли она проститутка (скорее всего – так) или, как мнится Ярику, вышла на бульвар в первый раз и от безысходности произнесла решившее дело: «Пятнадцать» (цена «сеанса»). Мы вместе с Яриком ощущаем ее удивительную красоту и хотим верить, что на прощальные слова потерявшего невинность мальчика: «А я тебя – запомню, Вильма!» – она искренне отвечает: «И я тебя» (561). То, что Харитонов не сумел на следующий день найти дом пленившей его беженки с Двины (574), кажется символичным – у волшебного свидания (не случайно же в нищей комнатке пунцовая шаль загорелась жар-птицей!), пусть стимулированного грубым позывом плоти, пусть оплаченного пятнадцатью рублями, не должно быть пошлого продолжения. «Повторный сеанс» невозможен. Возможна другая встреча в другом месте и при других обстоятельствах – случись она, стало бы ясно, кто же на самом деле Вильма и только ли «профессиональная вежливость» побудила ее отозваться на прощальное признание незнакомого офицера. Но даже если автор не предполагал нового скрещения судеб Ярика и Вильмы, если волшебство (с толикой «достоевщины») их свидания только воспаленная греза мальчика из хорошей семьи, который жить не может без «возвышающего обмана», если ночь он провел с заурядной бульварной девицей, у которой таких офицериков было без счета, – даже и тогда мы не имеем права назвать приключение Ярика глупым и грязным. Ходить к проституткам грешно в любую пору, а не только о Великом посту, а обвинить поручика – не получается. Текст противится. Слишком страшное будущее ждет этого мальчика – стойкого, но хрупкого, из тех, кого никогда не согнут, но запросто и раньше многих сломают. (Как чуть и не произошло в поезде.) Если его первая ночь с женщиной окажется и последней (а ведь очень на то похоже), то не оплакивать невинность ему (и нам) должно, а благодарить судьбу за странный подарок. Этой ночью он любил. Как любят только чистые душой люди. И потому московское происшествие (вопреки нормам типового пролитературенного интеллигентского сознания) не толкнет его в объятия революции. «Возвышающий обман» не позволяет Ярику счесть Вильму проституткой, а потому мысль об отмщении «страшному миру» ни на миг его не прельщает. Он согрешил, но не потерял себя.