Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 2

А вот – безусловно убедительный и выигрышный поворот, который здесь должны почувствовать наилучше: чтó, если мятежное движение перекинется на фронт? Ведь всё – горючий материал, и всякая воинская часть, попав в атмосферу движения, тотчас и заразится. Поэтому посылать против Петрограда войска – безнадёжно: соприкоснувшись с петроградским гарнизоном, они неминуемо перейдут на его сторону.

Такого случая ещё не было, с Бородинским полком произошло вовсе не то (впрочем, царь, наверно, и не знает того случая). Однако Гучков не только пугал, но и сам был уверен. Ещё и развязный лужский гарнизон виделся ему – ведь это уже не Петроград, отчего бы не пошло так и дальше?

– Всякая борьба для вас, Государь, безполезна. Подавить это движение – не в ваших силах!

Так ли, не так ли, сгущалось ли, чтоб отбить надежду у царя и скрыть, чтó вызывало растерянность самих думцев? Государь – не возражал, не оспаривал. Склонённая голова его была неподвижна, и лицо непроницаемо. Он сидел, кажется, самым спокойным изо всех.

Он и всегда – волновался только перед решительным моментом, а с началом его успокаивался. А сейчас – совсем успокоился, узнав, что никакого облегчения ему не привезли. Вместе с последней надеждой он утерял и последнее волнение. С безразличием слушал – как что-то новое? или только проверял в себе решённое?

Ещё он про себя удивлялся, как прилично, не дерзко ведёт себя Гучков. Он ожидал оскорбительного поведения.

За дверью едко кого-то добранив, почему не прислали депутации сперва к нему, вошёл Рузский. Не спросил ни дозволения присутствовать, разве кивком головы, ни – сесть четвёртым за их столик, – а сел, через угол от Шульгина, с третьей стороны стола, досадливо перебирая шнуры аксельбантов.

В ровном голосе Гучкова стали выделяться молоточные нотки. Он как будто хотел наконец удостовериться, пронял ли он царя. Неумолимо рассказывал, как приходили приветствовать Думу и признать её власть – депутации Собственного Конвоя, Собственного железнодорожного полка, Сводного гвардейского полка и даже – царскосельской дворцовой полиции. Все, все доверенные, кто имел касательство к охране личности Государя.

И действительно, можно было заметить, что это Государя забирало: задвигались брови, дёрнулось плечо.

А Гучков истолковал невероятное спокойствие царя до сих пор – его пониженной сознательностью, пониженной чувствительностью, как думало о нём всё общество. Он и сам не забывал никогда поразительное спокойствие Государя на аудиенции в Петергофе летом 1906: рядом с восставшим Кронштадтом – такое невозмутимое спокойствие! Гучков тогда из этой царской безмятежности вывел, что – все погибнут, Россия погибнет. И сейчас он думал, что не может нормальный человек так спокойно выслушивать такие ужасные для себя сведения. А что Государь именно в мелкий момент выразил волнение, было доказательством того же: среди страшных дней России не это ли первое его поразило? Если б не измена Конвоя – понял ли бы он, над какою пропастью стоит?

И, ещё развивая этот мотив: всем этим частям приказано продолжать охрану лиц, которая им поручена. Однако другие царскосельские части – в мятеже, и вооружена простая толпа, и опасность (Гучков не вымолвил прямо: для вашей семьи) – конечно существует.

Он – сбивал императора со спокойствия.

Но тот – опять не выказывал ничего.

Всё-таки, несмотря на всю его простоту, что-то в нём не давало забыть, что он – царь.

Итак, Думский Комитет – все сторонники конституционной монархии. А в народе – глубокое сознание ошибок власти и именно – Верховной власти. И поэтому нужен какой-нибудь акт , который воздействовал бы на народное сознание. Как удар хлыста, который сразу переменил бы всеобщее настроение. Напротив, для всех рабочих и солдат, принявших участие в безпорядках, возвращение старой власти грозит расправой над ними. У них тоже не стало выхода. Для всех – только один выход: смена власти. Единственный путь – это передать бремя Верховного правления в другие руки. Можно спасти и Россию, и монархический принцип, и династию, если, например, Его Величество объявит, что он передаёт свою власть маленькому сыну при регентстве великого князя Михаила.

Тут Государь первый раз перебил, довольно робко:

– Но достаточно ли вы подумали о впечатлении, которое произведёт на Россию…? В чём почерпнуть уверенность, что при моём уходе не будет пролито ещё больше крови?..

Гучков, тяжело коснеющий, и Шульгин, вдохновенно подвижный, в два голоса и в одну мысль ответили ему, что именно этого и хочет избежать Думский Комитет. Что именно через отречение Россия уже безо всяких помех и при полном внутреннем единстве сможет кончить войну победоносно.

– Даже если судить по Киеву, – убеждённо выникал из молчания Шульгин, – общественное мнение теперь далеко отшатнулось от монархического. Если окажут сопротивление, то элементы малозначительные. Напротив, надо опасаться серьёзной междуусобицы, если отречение затянется.

Как, и – по Киеву? По древнему, стольному, монархическому Киеву?..

На этого известного, когда-то преданного и даже выдающегося монархиста, на малые острые, франтовские усики Государь посмотрел, кажется, первый раз за разговор – и печально. И – не его, но снова Гучкова спросил:

– А не возникнут ли безпорядки в казачьих областях?

Гучков улыбнулся:

– О нет-нет, Ваше Величество! Казаки – все на стороне нового строя! Это ясно проявилось в Петрограде поведением донских полков.

Рузский занервничал: всё говорилось опять сначала, а Государь мог промолчать так и час, и отречения как будто не существовало? Гучков тратил усилия зря! В кармане у Рузского лежала дневная телеграмма августейшей рукой!

Но, не имея возможности вслух перебить при Государе и сделать от себя заявление (однако и сломить же надо этот невыносимый этикет!), – Рузский заёрзал, наклонился к Шульгину и, теряя приличие, прошептал якобы ему, на самом же деле так, чтоб донеслось и до Гучкова:

– Это – дело решённое, даже подписанное. Я…

Это – он сломил Государя! Это должно было стать известным!

А Гучков – не слышал, не понял! Перед встречею было бы довольно двух слов, чтобы теперь этого вовсе не говорить и не вводить бывшего императора в соблазн, что ещё можно уцепиться за уголок трона! Гучков – не понял и, с воспалёнными глазами за пенсне, со сбитым галстуком, вновь настаивал:

– События идут так быстро, что сейчас Родзянку, меня и других умеренных крайние элементы считают предателями. Они конечно против такого выхода, потому что видят здесь спасение монархического принципа.

Не сказал – «который дорог нам с вами», но только так и получалось. Обдуманная или сама собою, сложилась позиция приехавших так, что они – не противниками приехали, не контрагентами, но – даже союзниками, вместе с Государем спасающими все дорогие святыни.