Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 1

Но два капитана, сидя рядом на диване, уверенно возражали, что это внесло бы раскол и сумятицу, преждевременное объявление могло бы всё испортить.

Да и – что объявить? Главная трудность – что объявить? Сама задача была расплывчата, непонятна офицерам – и днём, как и сейчас.

А потом этот ликующий восторг, когда шёл с музыкой Павловский батальон, и казалось, силы удесятерятся – и вдруг павловцы оказались против народа? Как это вместить и понять?

Так ведь – и гвардейский экипаж приходил, чернел, как будто был против Государственной Думы? И егеря?.. И кексгольмцы?

Прапорщик Гольтгоер, пользуясь известным правом младших начинать суждения, заявлял теперь резко, что не надо было ждать никаких подкреплений, а сразу идти и арестовать всю хабаловскую головку. Если капитан Скрипицын смог пройти туда безо всякой задержки, то очевидно, что атаковать их не составляло труда даже кучке, не то что двум ротам. И преображенцы оказали бы этим неоценимую услугу Освободительному движению: сейчас, в данную минуту, уже не с кем было бы в Петрограде воевать!

Прямо действовать против правительственных войск? Нет, они так не думали. Соображение, может быть, и интересное, но никто не помнил, чтобы Гольтгоер высказал его на площади.

Нет, это должно было совершиться гораздо тоньше, – но как? Днём утеряны были и свежесть настроения, и величественность задачи. Так ничего не совершив, только озябнув и духом упав, все стали расходиться, и преображенцы тоже захотели обедать и ужинать, вернулись в казармы, – а теперь куда уже на мороз и ночью? и зачем? И солдат не подымешь легко, и офицеры не видели смысла.

Но как этот Смысл за несколько часов – просеялся? продробился? провалился? Какая обида! Какое даже унизительное состояние неудачи!

Офицеры поужинали, но все оставались в Собрании, не расходились: ясно, что в такой день надо быть при казармах.

Но – идти в сами казармы? но – разговаривать теперь с солдатами? Нет, это тоже казалось нескладно, упущено.

Убедительные доводы были такие: солдаты – и сами из народа, и так по природе своей не могут быть против народа. И на тот момент, когда конфликт зияюще обнажится, – их поведение однозначно определено. Но наши теперешние солдаты слабо подготовлены в военном отношении, а в интеллектуальном тем более слабы, и такой психической нагрузки, данной заранее, могут не выдержать. Освещать им задачу преждевременно, сейчас – не надо, а только в самый момент действия.

Приложить силы батальона не поздно будет и завтра, конфликт продолжится, – хотя силы правительства будут подкреплены извне – и сойдётся ли ещё такой драматический, такой декабристский, такой неповторимый удобный момент?

И вдруг – в комнату вошёл – в гвардейском морском мундире, с аксельбантами генерал-адъютанта, с золотыми царскими вензелями на погонах, с тремя крестами, нашейным и грудными, бледный – великий князь Кирилл Владимирович.

Как кстати! Офицеры все поднялись и стянулись к нему. Вот от кого узнать и с кем посоветоваться! Контр-адмирал, командир гвардейского экипажа, видная фигура династии, старший сын второго колена, в случае сотрясений возможный кандидат на престол! И – многое знает. И – что он думает?

Но Кирилл не спешил ни приободрять, ни обезкураживать преображенцев. Он стоял вытянутый, смотрел со своим значительным надменным видом (а если вглядеться и понять – так и неуверенным) – и слушал от них, как от подчинённых, соображения. Всё лицо его было чисто брито, только густые короткие усы.

Капитан Приклонский, переглянувшись с другими, решился сказать:

– Ваше Императорское Высочество! Мы считали бы нечестным разговаривать с вами, не заявив, что мы – на стороне Государственной Думы.

Кирилл – не вздрогнул. Поднял брови, но не с гневом. Поискал слов. И вдруг протянул капитану руку:

– Господа. Я благодарю вас за откровенность. Сердцем – понимаю ваши сердечные чувства. – Глаза его были холодны, а слова предназначены выразить сильные эмоции: – Мы просили, мы молили, но это ни к чему не привело.

Все стояли, замерев от ужаса: дальше! дальше! Вот сейчас великий князь объявит себя их вождём – и поведёт!!

А он стоял всё такой же холодно-прямой, даже при самых крайних последних словах:

– До чего они довели Россию!

Приложил руку к козырьку, чётко повернулся – и к выходу. Два-три офицера поспешили проводить его к гардеробу.

Не обещал прямо союза и помощи, не сказал определённо – но как подбодрил преображенцев! Если так рассуждает великий князь – то до чего же дошло?

И отчего же преображенцам не открыться и дальше – ещё, прямо! Да отчего же сама Государственная Дума так и не узнала об их сегодняшнем высоком революционном настроении?!

Тут порывисто вмешался подпоручик Нелидов:

– Господа! Вот это как раз не поздно исправить! Все члены Думы сейчас на месте. Телефоны работают. Мой дядя Шидловский – председатель бюро Прогрессивного блока. Если только, господа, вы меня уполномочиваете – я сейчас же ему звоню и официально от имени батальона объявляю преображенскую поддержку Государственной Думе! – Он волновался, все возможности упущенного утра как будто вставали вновь. – Если только дядя сейчас там – он узнает мой голос и поверит.

Шумно вскричали, как за столом после удачного тоста. Очень понравилось всем!

Это и было единодушное одобрение. Гурьбой пошли к телефону.

Довольно быстро барышня соединила: удивительно, что телефон служил, несмотря на все уличные события.

На том конце взял трубку один, передал другому, а третий был уже и сам Шидловский.

– Дядя Серёжа! Дядя! – радостно и даже чрезмерно кричал в трубку Нелидов. – Ты узнаёшь мой голос? Слушай! – И торжественно: – Я звоню из Преображенского офицерского собрания! Мне поручено объявить, что офицеры и солдаты Преображенского полка постановили предоставить себя в распоряжение Государственной Думы!!

Это само так вымолвилось – не батальон, а полк. И – сам язык ввернул сюда и солдат, без этого бы не звучало.

Да как они уже убедили друг друга – с солдатами-то вопрос решённый.

Что же было делать?

Что же делать?

Что делать!

Как скалами, стиснут был Родзянко, после того как Беляев сообщил, что Михаил получил от Государя полный отказ.

А окружающие – наседали, советовали, толкали: брать реальную власть в столице.

Милюков для этого уселся вплотную, со своей неотвязчивостью он бывал как клещ, пока своего не докажет, Родзянко всегда побаивался слишком долгих с ним бесед, боялся уступить черезмерно.

Но и простодушный Шидловский склонялся к тому же. И мямля Коновалов. И наскочливый, остренький Шульгин. Тем более Караулов, бешеный казак, когда имел минуту забежать. Да вот и Некрасов, проделавший с Председателем всю сегодняшнюю петлю, немногословно переклонялся туда же. (Он любил долго молчать, поздно высказываться – и всегда оказаться правым.) После того, что переговоры Михаила с царём провалились (даже и лучше, события пойдут своим размахом, и чего можно было ждать от царя?), – нам остаётся продолжить поручение Государственной Думы, взять на себя охрану порядка.