Алексей Писемский - Тысяча душ

– Очень понятно это предчувствие, – возразила Настенька, – встретился со мной и, конечно, будет перелом.

– Нет, это не то! Прощай!.. Прощайте, Флегонт Михайлыч, – проговорил Калинович и пошел.

Настенька с некоторым беспокойством и с грустью проводила его до передней. Капитан бросился ему светить, а Михеич, подав ему шубу и взяв от Флегонта Михайлыча свечку, последовал за вице-губернатором до самого экипажа.

– Не ушибитесь тут, ваше превосходительство, сохрани вас господи! – предостерегал он его, слегка придерживая под руку, и потом, захлопнув за ним дверцы в карете, присовокупил, расшаркиваясь на грязи: – Покойной ночи вашему превосходительству желаю!

– Спасибо! – сказал ласковым голосом Калинович и уехал.

Предчувствие его по приезде домой оправдалось. На слабо освещенной лестнице ему попалось под ноги что-то белое.

– Это что такое? – спросил он лакея, который встречал его.

– Ящик… барынин, – отвечал тот нетвердым голосом.

– Зачем же он тут?

Лакей еще больше замялся.

– Они уехать изволили, так в карету не установился, и оставили тут.

– Как уехала, куда? – спрашивал Калинович, продолжая идти.

– В дорогу, должно быть, на почтовых… Письмо там на вашем столе оставлено, – отвечал лакей совсем уж бледный.

Вице-губернатор, наконец, остановился и посмотрел ему несколько времени в лицо.

– Гм! – больше простонал он и, переведя дыханье, прошел в свой кабинет. Там действительно на столе лежала записка от Полины. Она писала:

«Последний ваш поступок дает мне право исполнить давнишнее мое желание и разойтись с вами. Если вы вздумаете меня преследовать и захотите силой заставить меня жить с вами, я обращусь к правительству и буду у него просить защиты от вас».

По всему было заметно, что Калинович никак не ожидал удара с этой стороны. Удивленный, взбешенный и в то же время испуганный мыслью об общественной огласке и другими соображениями, он на первых порах как бы совершенно потерялся и, сам не зная, что предпринять, судорожно позвонил.

Вбежал лакей.

– Пошел, скажи карете, чтоб она ехала туда, где я сейчас был и там отдать эту записку! – сказал он, подавая лоскуток бумаги, на которой написал несколько слов.

– Погоди! – крикнул вице-губернатор. – Послать жандарма к полицеймейстеру и велеть ему от моего имени, чтоб он сию же секунду ехал в острог, осмотрел бы там, все ли благополучно, и сейчас же мне донес. Распорядившись таким образом, он тряхнул головой, как бы желая тем придать себе бодрости, и вошел в спальню Полины. Шифоньерка, в которой по обыкновению хранились вещи и деньги, была даже не затворена и совершенно пуста. Калинович усмехнулся и возвратился в свой кабинет. Здесь, опустившись в кресло и с каким-то бессмысленным выражением в лице, он пробыл до тех пор, пока не вошла с беспокойным лицом Настенька, за которою он и посылал карету.

– Поздравьте меня: я теперь человек совершенно свободный… разводок! – встретил ее вице-губернатор на первых же шагах.

– Что такое случилось, скажи, пожалуйста! – говорила она, садясь, но не снимая ни салопа, ни шляпки.

– Ничего!.. Комплот… заговор составлен против меня. Я недаром ее застал у него… Вон оно откуда все это идет!.. Целая галерея, я думаю, мин и подкопов подведена теперь, чтоб разом взорвать меня… Поглядим… посмотрим… – говорил он, как-то странно пожимая плечами.

Настенька со страхом смотрела на него. Раздавшийся в зале звук сабли дал знать, что приехал полицеймейстер. Калинович вышел к нему.

– Что скажете? – спросил он с беспокойством.

– Все благополучно, – отвечал полицеймейстер.

– А арестант, князь Иван Раменский?

– Содержится. Спит теперь.

Калинович некоторое время думал.

– Так как к допросам он не будет требоваться, то заколотить его камору совершенно и пищу давать ему в окошечко, – проговорил он строго повелительным голосом.

Полицеймейстер был человек привычный и по натуре своей склонный ко всякого рода крутым мерам; но, услышав это приказание, несколько смутился.

– Предписание на то от вашего высокородия будет? – спросил он.

– Будет-с!.. – отвечал вице-губернатор.

Полицеймейстер откланялся. Настенька слушала этот разговор, дрожа всем телом.

– Друг мой, что ты хочешь делать? – спросила она, когда Калинович возвратился в кабинет.

– Ничего! Хочу только покрепче посадить, а то они все разбегутся! – отвечал он с истерическим хохотом, снова опускаясь в кресло. – Их много, а я один, – говорил он, между тем как в лице его подергивало все мускулы.

– Как же ты один, когда я около тебя? – сказала Настенька, подходя к нему.

– Да, ты должна быть моей женой… другом, сестрой… И пускай об этом знают все – да! Не оставь меня, друг мой, – заключил вице-губернатор и, как малый ребенок, зарыдав, склонил голову на грудь Годневой.

Она обвила его руками и начала целовать в темя, в лоб, в глаза. Эти искренние ласки, кажется, несколько успокоили Калиновича. Посадив невдалеке от себя Настеньку, он сейчас же принялся писать и занимался почти всю ночь. На другой день от него была отправлена в Петербург эстафета и куча писем. По всему было видно, что он чего-то сильно опасался и принимал против этого всевозможные меры.

Умы между тем продолжали в губернии волноваться. Три собственно пункта были исходными точками настоящего движения. На первом плане, конечно, стояло назначение нового губернатора, исправляющим должность которого действительно был утвержден Калинович, с производством в действительные статские советники. Вторым пунктом был нечаянный и быстрый отъезд новой губернаторши. Как и зачем она уехала? – спросили себя многие не без удивления. Однако Калинович в разговоре с некоторыми лицами совершенно удовлетворительно объяснил это, говоря, что он давно сбирался съездить с семейством в Петербург, но теперь, получив настоящее назначение, не может этого сделать, а потому отпустил жену одну. Третий пункт превышал всякое ожидание, всякую меру терпенья – и это был официальный прием, который сделал новый губернатор чиновникам. На другой же день после получения указа об утверждении его полицеймейстер повестил все губернские и уездные присутственные места, чтоб члены оных, а равно и секретари явились 12 марта в одиннадцать часов утра на представление начальнику губернии. Повестка эта произвела, как водится, некоторую ажитацию. Автору, например, совершенно известно, что уездный судья Бобков, уже несколько лет имевший обыкновение пить перед обедом по восьми и перед ужином по десяти рюмок водки, целые два дня перед тем не употреблял ни капли, чтоб не дохнуть каким-нибудь образом на начальника губернии этим неприятно пахучим напитком. Городской глава, точно перед каким-нибудь таинством, подстриг накануне немного бороду, сходил в баню и потом на самое представление страшно напомадился. Помощник почтмейстера, по крайней мере с двух часов до пяти, ходил по рядам и выбирал себе новую шляпу и шпагу: все они казались ему не того достоинства, какого бы он желал иметь. Повивальная бабка Эрнестина, наслышавшись о строгости нового губернатора, в ужаснейшем беспокойстве ездила по городу и всех умоляла сказать ей, что должна ли она представляться или нет, потому что тоже служащая, хоть и дома.