Алексей Писемский - Тысяча душ

Калинович раскланялся и ушел.

«Каков скотина! Даже не знает, что я написал!» – думал он, сходя с лестницы и кусая губы. Двери между тем опять за ним отворились, и его догонял Дубовский.

– Я тоже ухожу, – проговорил он.

Калинович сначала не хотел было отвечать ему, но потом подумал: «Этот господин шатается по литераторам: расспрошу его, как и что там у них происходит».

– Не хотите ли со мной отобедать где-нибудь тут? – проговорил он.

– С большим удовольствием, – отвечал Дубовский.

– Где ж тут? Отведите меня; я не знаю.

– К Доминику, – произнес тот.

– Ну, хоть к Доминику, – согласился Калинович.

Придя туда, они сели к окну, в сторонке, чтоб не быть очень на виду. Калинович велел подать два обеда и бутылку вина. Он несколько затруднялся, каким бы образом и с чего начать разговор; но Дубовский сам предупредил его.

– Вы, кажется, получили с Павла Николаича деньги? – сказал он, таинственно наклонясь к Калиновичу.

– Да, получил, – отвечал тот.

– Много?

– Восемьсот рублей, – нарочно солгал Калинович.

Дубовского подало назад. Сладкого и заискивающего выражения в лице его как будто и не бывало.

– Это приятно! – проговорил он, покачивая головой и как-то скверно улыбаясь.

– Да, ничего, – отвечал Калинович.

– Это с ним не всегда случается, – продолжал Дубовский, доедая суп и по-прежнему покачивая головой.

– Будто? – спросил Калинович самым простодушнейшим тоном.

Дубовский опять скверно улыбнулся.

– Не знаю, по крайней мере я на самом себе имею этот опыт, – отвечал он.

Калинович выразил на лице своем как бы участие и внимание.

– Я написал вроде исторического исследования или монографии: «Ермак», – начал Дубовский.

– Да, – подтвердил Калинович.

– Труд, на который я, – продолжал молодой автор, пожимая плечами, – посвятил три года. Все документы, акты, договоры, – все были мною собраны и все прочтены. Я ничего себе не позволил пропустить, и, конечно, всего этого вышло, быть может, листов на восемь печатных.

– Да, – повторил Калинович. – Но выпейте, однако, вина, – прибавил он, наливая стаканы.

– Merci! – отвечал Дубовский, торопливо выпивая вино, и, видимо, тронутый за чувствительную струну, снова продолжал: – Я был, однако, так еще осторожен, что не позволил себе прямо отнестись в редакцию, а вот именно самого Павла Николаича, встретив в одном доме, спрашиваю, что могу ли надеяться быть напечатан у них. Он говорил: «Очень хорошо, очень рад». Имел ли я после того право быть почти уверен?

– Конечно, – подтвердил Калинович.

Дубовский начинал уж его не на шутку забавлять.

– Я доставляю, – продолжал тот, – проходит месяц… другой, третий… Я, конечно, беспокоюсь о судьбе моего произведения… езжу, спрашиваю… Мне сначала ничего не отвечали, потом стали сухо принимать, так что я вынужден был написать письмо, в котором просил решительного ответа. Мне на это отвечают, что «Ермак» мой может быть напечатан, но только с значительными сокращениями и пропусками.

– С пропусками! Скажите! – воскликнул Калинович серьезнейшим тоном.

– Да, – отвечал его собеседник многозначительно. – Я еду по крайней мере узнать, какого рода эти пропуски… Показывают, – наполовину перечеркано! Каким умом, каким ученым – неизвестно!

Проговоря это, Дубовский остановился на несколько минут.

– Я уж не говорю, – продолжал он, – сколько обижен я был тут как автор; но, главное, как человек небогатый, и все-таки был так глуп, или прост, или деликатен, – не знаю, как хотите назовите, но только и на это согласился.

– Скажите, пожалуйста! – повторил Калинович, сохраняя в лице по-прежнему серьезное внимание. – Что ж потом было?

– Потом-с, – продолжал Дубовский, у которого озлобленное выражение лица переменилось на грустное, – потом напечатали… Еду я получать деньги, и вдруг меня рассчитывают по тридцати пяти рублей, тогда как я знаю, что всем платят по пятидесяти. Я, конечно, позволил себе спросить: на каком праве делается это различие? Мне на это спокойно отвечают, что не могут более назначить, и сейчас же уезжают из дома. Благороден этот поступок или нет? – заключил он, взглянув вопросительно на Калиновича.

Тот только покачал головой.

– Вам бы что-нибудь предпринять надобно было, пожаловаться кому-нибудь… хоть генерал-губернатору, что ли?

– Я и предпринимал, – возразил Дубовский, – и езжу вот теперь третий месяц, чтоб по крайней мере объясниться решительно; но, к несчастию, меня или не принимают, или ставят в такое положение, что я ни о чем заговорить не могу.

– Что ж ездить? Пожаловаться надобно генерал-губернатору, непременно… – повторил Калинович, которому ужасно захотелось, чтоб вышел подобный скандал.

– Я на это неспособен; а что, конечно, считаю себя вправе говорить об этом всему Петербургу, – отвечал Дубовский, и, так как обед в это время кончился, он встал и, поматывая головой, начал ходить по комнате.

Калинович в свою очередь перешел и прилег на диване. Ему уж начинал надоедать его собеседник.

– Куда ж он деньги девает, когда в таких пустяках считается? – спросил он больше к слову.

Дубовский грустно улыбнулся.

– Мест много для денег, особенно имевши такую страсть к женщинам.

– К женщинам? – спросил Калинович с любопытством.

– Да, – отвечал с прежнею грустною улыбкою Дубовский. – Теперь главная его султанша француженка, за которую он одних долгов заплатил в Париже двадцать пять тысяч франков, и если б вот мы пришли немного пораньше сюда, так, наверное, увидали бы, как она прокатила по Невскому на вороной паре в фаэтоне с медвежьею полостью… Стоит это чего-нибудь или нет?

– О счастливец! – воскликнул Калинович.

– Да-с, он счастливец; но каково другим? От этого гибнет, может быть, русская литература, или потом… Танцовщицу Карышеву знаете?

– Нет, не знаю.

– Тоже на его иждивении, и представьте себе: женщина маленького роста, с толстыми икрами.

– Это хорошо, когда с толстыми икрами, – перебил Калинович.

Дубовский сделал презрительную мину.

– Не знаю, что тут хорошего, тем больше, что с утра до ночи ест, говорят, конфеты… Или теперь… Это черт знает, что такое! – воскликнул он. – Известная наша сочинительница, Касиновская, целую зиму прошлого года жила у него в доме, и он за превосходные ее произведения платил ей по триста рублей серебром, – стоит она этого, хотя бы сравнительно с моим трудом, за который заплачено по тридцати пяти?

– Если она только хорошенькая, так отчего ж не стоит? – заметил Калинович.

– Да, если так смотреть, так конечно! – возразил Дубовский несколько обиженным голосом и снова, покачивая головой, стал ходить по комнате.

– Кто ж у него журналом заправляет, если он все с женщинами возится? – спросил Калинович.