Владимир Набоков - Истинная жизнь Севастьяна Найта

И вот я с нетерпением ступил на порог весьма элегантного особняка (в весьма фешенебельной части города), возле которого остановился мой таксомотор. Горничная сказала, что хозяйки нет дома, но, видя мое огорчение, попросила меня минуту подождать и потом возвратилась, предложив, если мне будет угодно, поговорить с мадам Лесерф, приятельницей мадам фон Граун. Она оказалась маленькой, щуплой, бледнолицей молодой женщиной с гладко зачесанными черными волосами. Мне подумалось, что никогда я не видывал столь матово-бледной кожи; на ней было черное платье с высоким воротником, в руке у нее был длинный черный мундштук.

– Так вы желаете видеть мою подругу? – сказала она, и была, подумал я, прелестная старосветская обходительность в ее кристально чистом французском.

Я представился.

– Да, – сказала она, – я видела вашу карточку. Вы русский, не правда ли?

– Я пришел, – объяснил я, – по весьма деликатному делу. Но сперва скажите, верно ли я понимаю, что мадам Граун моя соотечественница?

– Mais oui, elle est tout ce qu’il y a de plus russe [71], – отвечала она своим мягким, переливчатым голосом. – Муж ее был немец, но он тоже говорил по-русски.

– Вот как, – сказал я. – Это прошедшее время весьма кстати.

– Вы можете быть со мной вполне откровенны, – сказала мадам Лесерф. – Я люблю деликатные дела.

– Я состою в родстве, – продолжал я, – с английским писателем Севастьяном Найтом, который скончался тому назад два месяца; я хочу составить его жизнеописание. У него была близкая подруга, с которой он познакомился в Блауберге, где останавливался в 1929 году. Я пытаюсь ее разыскать. Вот, собственно, и все.

– Quelle drôle d’histoire ! [72]– воскликнула она. – Но что же вы хотите у нее узнать?

– Да все, что ей угодно будет рассказать… Но должен ли я понимать ваши слова так, что… Вы хотите сказать, что мадам Граун и есть та самая женщина?

– Очень может быть, – сказала она, – хотя она при мне как будто не упоминала… как бишь, вы сказали, его имя?

– Севастьян Найт.

– Нет. Но все равно, это вполне вероятно. Она всегда заводит знакомства, где бы ни была. Il va sans dire [73], – прибавила она, – что вам следует поговорить с ней самой. Не сомневаюсь ни минуты, что вы найдете ее очаровательной. Но что за странная история, – повторила она с улыбкой. – Для чего вам писать о нем книгу? И как случилось, что вам неизвестно имя этой женщины?

– Севастьян Найт был человек довольно скрытный, – объяснил я. – А письма этой дамы, которые у него имелись… Видите ли – согласно его воле, их требовалось уничтожить после его смерти.

– Вот это верно, – сказала она весело, – я отлично его понимаю. Любовные письма нужно жечь всенепременно. Из прошлого получается благородное топливо. Не хотите ли чаю?

– Нет, – сказал я. – Чего бы я хотел, так это знать, когда я могу видеть г-жу Граун.

– Скоро, – сказала мадам Лесерф. – Ее теперь нет в Париже, но, я думаю, вы можете прийти завтра. Да, пожалуй так будет лучше всего. Она может вернуться даже нынче вечером.

– Сделайте милость, – сказал я, – расскажите о ней немного.

– О, это нетрудно, – сказала мадам Лесерф. – Она прекрасно поет – цыганские романсы, знаете, и прочее в том же роде. Исключительно хороша. Elle fait des passions [74]. Я ее ужасно люблю и, когда приезжаю в Париж, всегда останавливаюсь у нее. Да вот кстати же ее портрет.

Медленно и безшумно она пересекла покрытую толстым ковром гостиную и взяла с рояля большую фотографию в раме. С минуту я разглядывал тонкое, наполовину отвернутое от меня лицо. Нежное закругление щеки и вздернутая призрачная бровь показались мне очень русскими. Блик на нижнем веке, блик на полных, темных губах. Все выражение казалось странным сочетанием мечтательности и лукавинки.

– Да, – сказал я, – да…

– Что ж – она? – с любопытством спросила мадам Лесерф.

– Быть может, – ответил я, – и я с нетерпением жду нашей встречи.

– Я постараюсь сама разузнать, – сказала мадам Лесерф с прелестным заговорщицким видом. – Я вообще думаю, что писать книгу о знакомых тебе людях куда честнее, чем натаскать отовсюду разных сплетен о них, а потом выдавать все это за свое сочинение!

Я поблагодарил ее и попрощался на французский манер. Ее рука была замечательно маленькой, и, когда я, сам того не желая, слишком сильно пожал ее, она поморщилась, потому что на среднем пальце у нее было большое кольцо с острым камнем. Даже мне было немножко больно.

– Завтра в то же время, – сказала она и тихо засмеялась. Милая, спокойная, с плавными движениями особа.

Я ничего еще толком не узнал, но у меня было чувство, что я на верном пути. Оставалось теперь удостовериться насчет Лидии Богемской. Когда я пришел по имевшемуся у меня адресу, то узнал у консьержа, что она съехала оттуда за несколько месяцев перед тем. Он сказал, что, по его мнению, она живет в отельчике через дорогу. Там мне сказали, что она вот уже три недели как там не живет, а живет на другом конце города. Я спросил своего собеседника, полагает ли он, что она русского происхождения. Он это подтвердил. «Пригожая, темноволосая?» – я пользовался старым приемом Шерлока Хольмса. «Так точно», – отвечал он, несколько сбив меня с толку (правильный ответ был бы «нет, что вы, она безобразная блондинка»). Через полчаса я вошел в неприветливый дом недалеко от тюрьмы Сантэ. На мой звонок вышла пожилая толстушка с ярко-оранжевыми волосами, уложенными волной, с багряными маслаками и темным пушком над крашеной губой.

– Я хотел бы поговорить с мадемуазель Богемской, – сказал я.

– Сэ муа, – ответила она с ужасным русским акцентом.

– В таком случае я принесу вещи, – пробормотал я и поспешно вышел. Иногда мне представляется, что она и доныне может быть стоит в дверях.

Когда на другой день я опять пришел на квартиру г-жи фон Граун, горничная провела меня в другую комнату, что-то вроде будуара, силящегося выглядеть мило. Я и в прошлый раз обратил внимание на то, как жарко тут топили, и хотя на дворе было безусловно сыро, но уж никак не холодно, и поэтому эта оргия центрального отопления казалась чрезмерной. Меня заставили долго ждать. На консоле стояло несколько довольно старых французских романов; большинство авторов были отмечены литературными премиями; был тут и потрепанный экземпляр «Сан-Мишеля» д-ра Акселя Мунте. В застенчиво глядящей вазе стояли гвоздики. Были тут и другие хрупкие вещицы – вероятно, всё хорошие и дорогие, но я, как и Севастьян, всегда чуть ли не патологически не любил ничего стеклянного или фарфорового. Наконец, нельзя не сказать об одном предмете бутафорской лакированной мебели, в коем помещалась, как я догадывался, самая ужасная вещь на свете – радиоприемник. Тем не менее казалось, что, в общем, Элен фон Граун женщина «культурная» и «со вкусом».