Владимир Набоков - Истинная жизнь Севастьяна Найта

В. старается держаться хронологического порядка, чтобы, как он пишет, «не забежать вперед Севастьяна». И в самом деле: мы видим их вместе только в плюсквамперфекте, в трех разных ретроспекциях. Из сказанного выше можно заключить, что эти сводные братья («полубратья» по-английски) и не могут появиться вдвоем на одной сцене повествовательного времени книги, – ведь по условиям этой биографии, когда занавес поднимается, Севастьян Найт уже мертв, его нет. Мы видим тот же принцип в «Пнине», где, как только повествователь нагоняет предмет своего повествования, тот ускользает из книги [127]. Нечто подобное находим и в «Соглядатае», где первое лицо не совмещается со «Смуровым», но замещается им и в этом смысле отсутствует. Формула В. В. (повествователя «Арлекинов») оказывается верна с переменой знака: первое лицо в книгах Набокова не «не умирает», а не присутствует, да и не существует. Нет ни «Смурова», ни «Германа», ни «Севастьяна Найта» – узел их личности развязывается «внутренним зрением». Существует и везде присутствует только некто, кого повествователь не знает. Отраженный в зеркале образ мним, и, следовательно, истинная жизнь Севастьяна Найта есть поистине мнимость.

Да и как вообще мыслима эта биография от первого лица? Если мы узнаем в самом конце ее, что те несколько минут, что В. провел у постели умирающего, которого он принял за Севастьяна , существенно изменили его жизнь, что ему открылась та тайна, что «любая душа может быть твоей, если найти частоту ее колебаний и вписаться в нее», что, наконец, он не может, при всем желании, выйти из своей роли, т. к. маска Севастьяна пристала к его лицу, – то как допустить все эти розыски обстоятельств истинной жизни и смерти героя, между тем как эта именно смерть и вызванное ею ошеломительное открытие этой тайны и привело В. к мысли писать эту книгу? Как может сказавший на последней странице книги «Посему: я – Севастьян» писать его биографию иначе как свою собственную? Кривизна пространства и тока времени в этой книге Набокова подобны неуловимо перетекающей ленте мёбиусовой безконечной восьмерки.

Тайна Найта по-русски представляет собою безукоризненную анаграмму. Во второй раз закрыв книгу и задумавшись, читатель долго еще чувствует напряжение опустевшей сцены: Севастьяна нет, нет и В. Незримо присутствует только их создатель, недостижимый и непостижимый для них.

С изобретательным, изощренным, искусным упорством Набоков всю жизнь искал форму почти математического выражения, допустившего бы некое взаимное сообщение мира вымышленного и мира нашего, испытывал способы позволить обитателям его фантазий не то что бы догадаться о существовании нашего мироздания – это невозможно без потери рассудка (см. хотя бы рассказ «Ultima Thule»), – но почувствовать «утончение места», если воспользоваться древним кельтским метафизическим понятием. Его книги поэтому суть сложные эксперименты, поставленные в надежде открыть, путем чрезвычайной, никогда прежде не удававшейся экстраполяции, последнюю истину не только о здешнем мире, но и о нездешнем.

Геннадий Барабтарло

10 февраля 2008

Колумбия, Миссури

Среди «Документов и бумаг Владимира Набокова», которые он вот уже скоро полвека как отдал на хранение в Вашингтонскую Библиотеку Американского Конгресса, имеется манускрипт нашего романа, в коробке (box) 7, в папке (folder) 13, на которой написано: « The Real Life of Sebastian Knight, ca. 1941, English edition, draft, holograph and typescript, corrected, incomplete» («Истинная жизнь Севастьяна Найта», ок. 1941 г., английское издание, черновик, голограф и машинопись, исправлено, текст неполный). Это описание несовсем точно, но главное верно: сохранилось только немногим больше половины рукописи романа. Воспользовавшись любезным позволением Дмитрия Набокова, я получил копию содержимого этой папки для сверки с имеющимися печатными изданиями, чтобы учесть разночтения в своем переводе (главные из них я указываю в примечаниях).

Всего сохранилось пятьдесят три листа, написанных пером на обеих сторонах, с исправлениями карандашом, и семь ремингтонированных листов (только recto), составляющих текст четвертой главы, с правкой карандашом и пером. Рукопись представляет собой вторую черновую стадию сочинения, переписанную начисто и потом опять тщательно исправленную, возможно, после поправок, предложенных Люси Леон Ноель, которой Набоков читал манускрипт романа в Париже. Машинопись четвертой главы тоже сохранила следы правки, может быть сделанные рукой профессора Вельзлейского колледжа Агнессы Перкинс в 1941 году, перед тем как Набоков послал весь текст в издательство «Новые направления» («New Directions»), где книга вышла в день нападения Японии на американскую морскую базу в «Жемчужной гавани», т. е. в первый день войны (и отчасти поэтому ее тогда почти не заметили).

В рукописи каждая глава начинается с нового листа, помеченного знаком параграфа (кроме седьмой, которая осталась непомеченной и которую по этой причине можно принять за продолжение шестой). Из двадцати недостает следующих глав: 1, 2, 10, 15, 16, 18, 19, и 20. Кроме того, нет последнего листа третьей главы, одного листа седьмой и последнего листа девятой (что особенно жалко, т. к. там, вероятно, исправлена ошибка в имени Лесли, близкого друга Севастьяна, который позднее появляется под новым именем П. Дж. Шелдон). Тем не менее сохранившиеся рукописи предоставляют издателям и переводчикам возможность исправить и учесть ошибки во всех трех английских изданиях, а исследователю – массу материала для разрешения некоторых трудных мест романа. Ниже приводится несколько любопытных наблюдений, главным образом ономастического характера.

1. Паук, которого В. якобы увидел на шее мадам Лесерф, отчего она невольно выдала себя, в черновике был «большой гусеницей» и даже «большим червяком». Эти варианты были записаны не там, где им положено, т. е. в конце главы 17-й, а на свободном месте на 10-й странице десятой главы, причем в своеобразной гомологической транслитерации Набокова тех лет: bolshy-ah goose-any-tza .

2. В верхнем правом углу первой страницы восьмой главы можно видеть первоначальный вариант имени повествователя В.: Графъ Георгiй Грѣшинъ (Grechin). Несколько ниже на той же странице Найт называет своего сводного брата этим именем: «А! здравствуй, Георгий».

3. Лариса, истерическая жена заумного поэта Пана, может быть, с некоторыми видами на Севастьяна (или наоборот), в черновике звалась Кларисса, с очевидным сближением с Клэр (Clare) Бишоп, подруги Найта в 1920-х годах.

4. Мадам Лесерф – имя, выдуманное повествователем: в конце семнадцатой главы на полях можно прочитать следующую фразу, позже зачеркнутую: «Из приличия я переменил [настоящее] имя ее мужа».