Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 12. Война и мир. Том четвертый

— Аракчеев и Голицын, — неосторожно сказал Пьер, — это теперь всё правительство. И какое! Во всем видят заговоры, всего боятся.

— Чтò ж, князь Александр Николаевич-то чем же виноват? Он очень почтенный человек. Я встречала его тогда у Марьи Антоновны, — обиженно сказала графиня, и еще больше обиженная тем, что все замолчали, продолжала: — нынче всех судить стали. Евангелическое общество, ну чтò ж дурного? — и она встала (все встали тоже) и с строгим видом поплыла в диванную к своему столу.

Среди установившегося грустного молчания из соседней комнаты послышались детские смех и голоса. Очевидно, между детьми происходило какое-то радостное волнение.

— Готово, готово! — послышался из-за всех радостный вопль маленькой Наташи. Пьер переглянулся с графиней Марьей и Николаем (Наташу он всегда видел) и счастливо улыбнулся.

— Вот музыка-то чудная! — сказал он.

— Это Анна Макаровна чулок кончила, — сказала графиня Марья.

— О, пойду смотреть, — вскакивая сказал Пьер. — Ты знаешь, сказал он, останавливаясь у двери: отчего я особенно люблю эту музыку — они мне первые дают знать, что всё хорошо. Нынче еду: чем ближе к дому, тем больше страх. Как вошел в переднюю, слышу заливается Андрюша о чем-то, ну, значит, всё хорошо...

— Знаю, знаю я это чувство, — подтвердил Николай. — Мне итти нельзя, ведь чулки — сюрприз мне.

Пьер вошел к детям, и хохот и крики еще более усилились. — Ну, Анна Макаровна, — слышался голос Пьера; — вот сюда на середину и по команде — раз, два, и когда я скажу три. Ты сюда становись. Тебя на руки. Ну, раз, два... — проговорил голос Пьера; сделалось молчание. — Три! — и восторженный стон детских голосов поднялся в комнате.

— Два, два! — кричали дети.

Это были два чулка, которые по одному ей известному секрету Анна Макаровна сразу вязала на спицах, и которые она всегда торжественно при детях вынимала один из другого, когда чулок был довязан.

Вскоре после этого дети пришли прощаться. Дети перецеловались со всеми, гувернеры и гувернантки раскланялись и вышли. Оставался один Десаль с своим воспитанником. Гувернер шопотом приглашал своего воспитанника итти вниз.

— Non, m-г Dessales, je demanderai à ma tante de rester, [141] Нет, мосье Десаль, я попрошусь у тетеньки остаться, отвечал также шопотом Николинька Болконский.

— Ma tante, позвольте мне остаться, — сказал Николинька, подходя к тетке. Лицо его выражало мольбу, волнение и восторг. Графиня Марья поглядела на него и обратилась к Пьеру.

— Когда вы тут, он оторваться не может,... — сказала она ему.

— Je vous le ramènerai tont-à-l’heure, m-r Dessales; bonsoir, [142] Я сейчас приведу вам его мосье Десаль; покойной ночи, — сказал Пьер, подавая швейцарцу руку и, улыбаясь, обратился к Николиньке. — Мы совсем не видались с тобой. Мари, как он похож становится, — прибавил он обращаясь к графине Марье.

— На отца? — сказал мальчик, багрово вспыхнув и снизу вверх глядя на Пьера восхищенными, блестящими глазами. Пьер кивнул ему головой и продолжал прерванный детьми рассказ. Графиня Марья работала на руках по канве; Наташа, не спуская глаз, смотрела на мужа. Николай и Денисов вставали, спрашивали трубки, курили, брали чай у Сони, сидевшей уныло и упорно за самоваром, и расспрашивали Пьера. Кудрявый, болезненный мальчик, с своими блестящими глазами, сидел никем незамечаемый в уголку, и только поворачивая кудрявую голову на тонкой шее, выходившей из отложных воротничков, в ту сторону, где был Пьер, он изредка вздрагивал и что-то шептал сам с собою, видимо испытывая какое-то новое и сильное чувство.

Разговор вертелся на той современной сплетне из высшего управления, в которой большинство людей видит обыкновенно самый важный интерес внутренней политики. Денисов, недовольный правительством за свои неудачи по службе, с радостью узнавал все глупости, которые, по его мнению, делались теперь в Петербурге, и в сильных и резких выражениях делал свои замечания на слова Пьера.

— Прежде немцем надо было быть, теперь надо плясать с Татариновой и m-me Крюднер, читать... Экарстгаузена и братию. Ох! спустил бы опять молодца нашего Бонапарта. Он бы всю дурь повыбил. Ну на чтò похоже солдату Шварцу дать Семеновский полк? — кричал он.

Николай, хотя без того желания находить всё дурным, которое было у Денисова, считал также весьма достойным и важным делом посудить о правительстве и считал, что то, что А. назначен министром того-то, а что Б. генерал-губернатором туда-то, и что государь сказал то-то, а министр то-то, что всё это дела очень значительные. И он считал нужным интересоваться этим и расспрашивал Пьера. За расспросами этих двух собеседников разговор не выходил из этого обычного характера сплетни высших, правительственных сфер.

Но Наташа, знавшая все приемы и мысли своего мужа, видела, что Пьер давно хотел и не мог вывести разговор на другую дорогу и высказать свою задушевную мысль, ту самую, для которой он и ездил в Петербург советоваться с новым другом своим князем Федором, и она помогла ему вопросом: чтò же его дело с князем Федором?

— О чем это? — спросил Николай.

— Всё о том же и о том же, — сказал Пьер, оглядываясь вокруг себя. — Все видят, что делà идут так скверно, что это нельзя так оставить, и что обязанность всех честных людей противодействовать по мере сил.

— Чтò ж честные люди могут сделать? — слегка нахмурившись, сказал Николай — чтò же можно сделать?

— А вот чтò...

— Пойдемте в кабинет, — сказал Николай.

Наташа, уже давно угадывавшая, что ее придут звать кормить, услыхала зов няни и пошла в детскую. Графиня Марья пошла с нею. Мужчины пошли в кабинет, и Николинька Болконский, незамеченный дядей, пришел туда же и сел в тени, к окну, у письменного стола.

— Ну чтò ж ты сделаешь? — сказал Денисов.

— Вечно фантазии, — сказал Николай.

— Вот чтò, — начал Пьер, не садясь и то ходя по комнате, то останавливаясь, шепелявя и делая быстрые жесты руками в то время, как говорил. — Вот чтò. Положение в Петербурге вот какое: государь ни во чтò не входит. Он весь предан этому мистицизму (мистицизма Пьер никому не прощал теперь). Он ищет только спокойствия, и спокойствие ему могут дать только те люди sans foi ni loi, [143] без совести и чести, которые рубят и душат всё сплеча: Магницкий, Аракчеев, и tutti quanti... [144] [и тому подобные...] Ты согласен, что ежели бы ты сам не занимался хозяйством, а хотел только спокойствия, то чем жесточе бы был твой бурмистр, тем скорее ты бы достиг цели, — обратился он к Николаю.

— Ну, да к чему ты это говоришь? — сказал Николай.

— Ну, и всё гибнет. В судах воровство, в армии одна палка: шагистика, поселения, — мучат народ; просвещение душат. Чтò молодо, честно, то губят! Все видят, что это не может так итти. Всё слишком натянуто и непременно лопнет, — говорил Пьер (как всегда, вглядевшись в действия какого бы то ни было правительства, говорят люди с тех пор, как существует правительство). — Я одно говорил им в Петербурге.