Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты

Они молчали.

— Скверно жить, душа моя, — сказал князь Андрей, прямо взглянув на Пьера, вызывая его. [1064]

— Отчего? [1065]Je suis un bâtard, [1066]я незаконный сын без замени, без положенья, в долгах, [1067]а всё я ни с кем не променяюсь. А ты, всё то, что люди называют счастьем, то у тебя есть. Чего тебе [1068]еще? [1069]

— Никогда не женись, вот что, — вдруг начал князь Андрей, [1070]приходя мгновенно в сильнейшее нервное раздражение, глаза его блестели, голос дрожал. — Не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что я сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не [1071]перестанешь любить женщину и не увидишь ее ясно. Женись стариком и женись без любви. Да. Ежели ты ценишь себя, [1072]то тебя на каждом шагу мелкими булавками будут пронизывать твое сердце. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом. И где идиот нечаянно тебя будет мучать так, что ты не будешь в состоянии избавиться от него. — Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброты, и удивленно глядя на друга. — Моя жена, — продолжал князь Андрей, глядя на его удивленное лицо, — моя жена прекрасная женщина, я ни в чем не могу упрекнуть ее, но что бы я дал, чтобы разжениться. Ежели я тебе говорю, то я и ей говорил. Карьера моя — а, бог знает, какая она могла быть, я на малом не помирюсь — карьера погублена. Отец — видел его письмо — он мой лучший друг, и нет лучше его человека. [1073]Нет другого. Отца я потерял почти; карьеры не может быть и не будет, и за всё это что? Видеть, как какой нибудь идиот хохочет из за угла, глядя на мою — на мою жену и ждет чего... чтоб я ему уши выдрал? Нельзя, я осрамлю себя. [1074]Нет, это ужасно.

— Я тебя не понимаю, решительно не понимаю, — отвечал Пьер, растирая себе переносицу.

— Не будем говорить об этом... не будем.

Разговор не шел дальше. [1075]

— Когда Кутузов едет?

— Через месяц. Поеду к отцу, коли он полюбит Лизу, оставлю ее у него и поеду. Иначе я должен отказаться от всего. Она должна родить.

Вошел лакей: княгиня [1076]приказали просить к себе.

— Сейчас.

Князь Андрей не шел и молчал.

— Ты странный нынче, — сказал Pierre, — прощай до завтрого. [1077]

— А ты долго не будешь спать, я вижу по твоим глазам, — прибавил Pierre, оглядываясь.

— Да, [1078]долго. Прощай.

— André, я не могу заснуть, ты на меня сердишься? — сказала княгиня, розовенькая, в белом чепце и кофточке, лежа высоко на подушках. — André, за что ты меня не любишь? Да? не любишь? — И она заплакала.

Но князь Андрей не сказал, как он обещал своему другу, не сказал, что он ее не любит, хотя он больше чем когда нибудь чувствовал это в эту минуту. «Она беременна, слезы могут повредить ей», и он насильно целовал хорошенькую плачущую женщину.

Князь Василий, у которого гостил m-r Pierre, жил у Обуховского моста в огромном казенном здании, занимаемом тем управлением, в котором он был начальником. Внизу, с улицы, была его огромная квартира. Во дворе были подъезды квартир его сыновей. Пьер жил в комнатке, занимаемой прежде секретарем князя, на том же подъезде, где была и квартира Анатоля.

Когда он подъехал, он заметил свет в окнах Анатоля и у кры[льца] карету и несколько саней.

«Опять кутеж и игра верно. Не зайти ли?», подумал он и совершенно забыв обещание, данное князю Андрею, разорвать сношения с Анатолем. <���«Спать не хочется, книжки нет, все прочел», подумал он и> так ему скучна показалась своя квартира, которую он себе живо представил с сводами на потолке, с одной свечкой, заспанным лакеем, он вошел к Анатолю. Дверь была незаперта. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, в углу гора изогнутых карт, плащи и шубы, догоревшие две свечи, которые, верно, начал переменять лакей и бросил, оторванный за другим делом. Он скинул шубу на ларь. Из покоев слышалась возня, хохот, крики, удары по чем то, как молотком, и опять говор и [1079]крики, не менее шести или восьми человек вместе.

Он вошел. Всякому, не видавшему того прежде, человеку показалось бы то, что он увидал, домом сумашедших. А это были все молодые, красивые и, многие из них, умные, образованные и даровитые люди. Человек шесть мущин, [1080]только по штатским или кавалерийским с кантиками панталонам можно было различать [1081]их звание, толпилось около окна, все что то кричали, принимая участие в работе лакея, выставлявшего раму. [1082]

— Я держу за [1083]сер Чаплица 100 рублей, — кричал один.

— И, смотри, не поддерживать! [1084]

— А я за Долохова. Разними, Анатоль. Одним духом, иначе проиграно.

— Выбей. Скучно. Петров, [1085]давай бутылки... так кричали все эти люди, перебивая один другого.

— Стойте, господа, вот он, Pierre, — закричал Анатоль. — Он будет судья. Согласны?

— А Петр! Петруша! Pierre le grand. Pierre le gros! [1086]— закричали со всех сторон, обступая его. Видно, князь Андрей был прав. Все любили этого Pierr’a и на всех [1087]красных, бледных и с красными пятнами лицах выразилась [1088]радость при виде толстого лица Pierr'a, который, сняв очки и протирая их, улыбаясь смотрел на всю эту толпу.

— Ничего не понимаю; в чем дело? — сказал он.

Как это часто бывает с пьяными, как с детьми или с баранами, чувство, выраженное одним, [1089]мгновенно сообщается всем. Шумная радость Анатоля сообщилась всем его гостям.

— Качать его! — послышался голос.

— Качать! Качать! Федька, простыню. Нет, ковер.

— Стойте. Он не пьян. Дай бутылку целую.

Анатоль взял бутылку шампанского, отбил горлушко и с стаканом подошел к Pierr’y.

— Прежде всего, пей!

Pierre стал пить стакан за стаканом и покорно выпил почти всю бутылку. Анатоль стоял подле, серьезно глядя своими оловянными большими глазами попеременно на стакан, на бутылку и на рот Pierr’a.

Анатоль был красавец. Большой ростом, полный, белый, румяный; грудь у него была так высока, что шар — голова [1090]у него всегда откидывалась назад и что он, как будто, не мог сгибаться. Небольшие усы, [1091]густые, русые волоса и навыкате черные глаза, которые похожи были на стеклянные глаза кукол. Глаза эти, казалось, были сделаны не столько для того, чтобы смотреть, сколько для того, чтобы на них смотрели. Они и губы никогда не изменяли выражения. Что он был пьян, видно было только по красному лицу, по еще более неестественно выпученной груди и по большей, чем обыкновенно, разинутости глаз.

— Ну пей же всю, а? — сказал он серьезно, как он все и всегда делал, подавая последний стакан Pierr’y. — А? — прибавил он, по своей привычке к каждому слову прибавлять вопросительное «А?».

— Нет, не хочу. Ну, в чем дело?

— Пей же всю. А? — продолжал Анатоль, разевая больше глаза и поднося своей мохнатой, белой, голой до локтя рукой недопитой стакан. [1092]Он имел вид человека, делающего важное дело, и вид происходил в особенности от того, что он всю энергию свою в эту минуту употреблял на то, чтобы держать стакан прямо и сказать именно то, что он хотел сказать.