Валериан Скворцов - Каникулы вне закона

- Пора уходить, - сказал я себе. И, пригнувшись, вышел из-под моста с другой стороны.

Ледяные скульптуры в ста метрах дальше обрамляли расчищенный посреди Ишима от снега круг, по которому носились конькобежцы. Понесся с ними и я.

Поднимаясь с катка на берег по гранитной лестнице в толпе праздношатающихся обывателей, я представил, как полковник Жибеков в сверкающей ванной, оборудованной итальянской сантехникой, тщательно, словно хирург перед операцией, трет мылом руки, проходясь по каждому пальцу, затем смывает пену с легкой примесью ружейной смазки тепловатой водой...

Если, конечно, он не стрелял в перчатках.

Я вспомнил, как мадам Есть-Женщины-В-Русских-Селеньях равнодушно воспринимала нулевую температуру эркера. Нет, её муж не станет обременять себя перчатками. Может подышал на пальцы, и только.

Итак, он моет руки, собираясь спуститься к гостям на первый уровень своего пентхауза. Смотрится в зеркало. Я бы на его месте, например, натянул языком изнутри щеку, чтобы проверить качество бритья. Той самой, о которой говорила мадам Жибекова с подполковником Ибраевым.

Все прекрасно в этом прекраснейшем из криминальных миров. Но тут звонят присные с оповещением об исчезновении трупа, который полковник Жибеков приметил случайно, назовем это так, когда подошел к окну эркера полюбоваться ледяной копией статуи Свободы. Занавес. Конец первого акта...

А в это время, как пишется в сценариях, на просторной площади перед дворцом президентской администрации высоченное электронное табло показывало двадцать часов двадцать семь минут и двадцать восемь градусов ниже нуля по Цельсию. Свернув с этой площади в сторону проспекта Республики, я миновал стекляный кубик министерства внутренних дел, где Жибеков собирался на утро слушать доклад о падении преступности в стране. В холле гостиницы "Турист", когда я вошел, на телевизионном экране как раз показывали диаграмму: на пять процентов по сравнению с прошлым годом...

В номере я наполнил ванну горячей воды, затонул и смежил веки.

Я размышлял о вечной мудрости своего начальника, Ефима Шлайна. Если бы подполковник Ибраев не засадил меня в сизо, насколько раньше сегодняшнего дня последовала бы попытка отправить меня следом за танцовщицей из "Стейк-хауза" и Усманом Ибраевым в мир иной? Я размышлял о путаных, неисповедимых путях своих по минным полям между воюющими силовыми ведомствами страны, в которую меня занесло. Если бы эти ведомства не оставались раздутыми, может быть, им не приходилось бы придумывать новые и новые заботы для имитации перегруженности работой? Я поразмышлял также о вредной никчемности существования сотен или даже тысяч людей в форме и без неё и не только в стране, куда меня занесло, но и дома, в России. Если бы эти люди считали основным своим занятием заботу о безопасности обывателя, а не холуйскую преданность стравливающим их власть предержащим...

Сон сморил меня, и из дремы я вышел, соскользнув затылком с края ванны в воду. Судорожно подцепив "Раймон Вэйл" с крышки унитаза, я успокоился. Забытье продлилось семь минут. До похода в ресторан оставалось больше получаса. И я ощутил, что голоден.

Закатанную в пластиковый пакет и обернутую несколько раз скотчем кассету я задвинул под ванну с помощью черенка щетки, которой подчищают унитаз, так далеко, как смог.

Физическое устранение шпиона втихую редко, а возможно и никогда не связано напрямую с необходимостью отделаться от него. Это глупо и нерасчетливо во всех отношениях. Разумнее отслеживать связи выявленного бедолаги или перевербовать его, или, наконец, арестовать с прицелом на обмен. Серьезные разведывательные службы по традиции держат и на свободе, и за решеткой "обменный резерв" выявленных агентов или предателей, при этом не обязательно только противника. Запасец так и называют - "депозитом"...

Случается, что пойманного шпиона используют для публичного сканадала, хотя выгоды подобных мероприятий сомнительны. Профессионалам отвратительны разборки, устраиваемые вокруг их делишек в прессе или в парламентах, не важно, на чьей стороне - своей или чужой. После таких скандалов активность разведывательного сообщества, как правило, на какое-то время увядает. Окопники невидимого фронта отлично понимают, что устраивается пошлая публичная порка, однако в данном случае - порка павшего на поле боя. А это - гнусность, выгодная политикам да журналистам, выставляющимся всезнайками. Только по решению одержимых властолюбием параноиков разведчиков устраняют подковерно. Волей обстоятельств любого агента может затянуть в жернова внутренней, иными словами, тыловой грызни за власть, влияние или деньги дома ли, за границей ли.

В чью грызню втягивает меня? И где - дома ли, здесь ли в Астане?

На Алексеевских курсах имени профессора А.В. Карташова в Брюсселе темой дипломной работы я выбрал анализ информационной ценности историй разведок и контрразведок, публикуемых правительственными авторами или агентствами. Все эти истории, если называть вещи своими именами, представляют собой рекламные буклеты, выполненные в неуклюжей литературной манере и с претензией на объективность. Врать публично - искусство утонченное...

В коротком отзыве на работу великий Николас Боткин, сам автор одного или двух таких буклетов, начертал: "Основной вывод банален. Все догадывались о том, что высказано автором, но не считали нужным формулировать. Теперь, когда эта бестактность совершена, остается только сожалеть о том, какими увидят нас, авторов этих "буклетов", потомки.

Три страницы моей работы заканчивались квелой фразой: "В каждой опубликованной истории каждой разведки наибольший интерес с информационной точки зрения представляет не то, что написано, а то, о чем умалчивается. Эти умолчания обусловлены внутриполитическими расчетами, а в более широком смысле - скрытым чувством стыда перед собственными гражданами и мировым сообществом либо за преследуемые цели, либо за применявшиеся методы".

Не Бог весть что, конечно. Боткин проявил снисходительность к моему научному "открытию", но я видел, что мое совпало с его мнением. Пусть я не первый попал в точку, но попал сам. Большего и не требовалось.

Не думаю, что Бэзил Шемякин окажется однажды персонажем писаной истории, скажем, шлайновской конторы. Во-первых, официально ни он, ни Ефим Шлайн в одном времени или в одном пространстве не существуют. Да и имен у них нет, их можно назвать как угодно. Во-вторых, это невозможно в силу шемякинского профессионального кретинизма, то есть абсолютной скрытности, поскольку все мои секреты - чужие. И, в-третьих, а это главнее первого и второго, не хочется, чтобы Шемякин, то есть я, такой умный и добрый, оказался оболганным. Шпионы или разведчики, как угодно, если упоминаются в писаной истории, непременно оболганы. Пример?