Валериан Скворцов - Каникулы вне закона

- Ну и сразил бы... Чего же не сделал?

- Испугался. Из-за денег, которые тебе не додадут, если финансирование операции прекратится, - сказал Ефим, разливая бренди. И добавил: - Ты ничего не чувствуешь?

- Что я должен чувствовать, Ефим? Ну, что?

- Как говорят англичане, естественный позыв... Кажется, я зря навязал тебе таиландский ресторан со всех точек зрения.

Я выпил бренди до конца и двинул стакан к бутылке за повтором. Мне следовало остыть. На языке вертелись слова, которые после рассказанного Ефимом действительно могли бы его обидеть. И все-таки я не удержался. Черт с ним, с Ефимом. Его утонченной натуре потомственного кагэбэшника наплевать, грохнут меня или нет. Отчего я обязан деликатничать?

- Сейчас тебя пронесет из брюха, а в ресторане тебя, Ефимушка, пронесло с души... А с души несет всегда в чужую душу. Я для тебя, вижу, полнейший сортир!

- Ну, я побежал, - сказал он обыденно. - Мне минут пять...

- Можешь выйти, не держу.

Французы говорят: если хочешь сохранить друга, пореже встречайся.

Пока Ефим отсутствовал, я принял три рюмки и почти дозрел для покаяния, когда он объявился сияющий и умытый. Мое эстетическое чувство, однако, оказалось покоробленным: Ефим тащил с собой обрывок от рулона туалетной бумаги, которым протирал промытые под краном с мылом, надо думать, окуляры очков.

- Я тебе сейчас прочитаю стихи, - сказал он весело. - Слушай... Ахейские мужи во тьме снаряжают коня.

- А дальше?

- Сколько запомнил, - сказал он. - Осип Мандельштам. Читал когда-нибудь?

- Это не стихи.

- Стихи, - сказал он.

- Не стихи.

- Я сказал - стихи!

Музыкальная пьеска про пляж кончилась. Бармен под сурдинку, смикшировав магнитофонную музыку, объявил, если я верно понял, что девушки и "оказавшийся голубым Эйнштейн" согласятся побегать по подиуму за дополнительную плату. Могут и подсесть за столик.

- Ну, хорошо, - сказал я. - Допустим стихи. Тогда при чем эти... ахейские мужики?

- Серость, - изрек Ефим. - Ребята ахеяне построили деревянного коня, нашпиговали его спецназом или омоном и подкатили под стены осажденной Трои. Троянцы из любопытства втащили большую игрушку за ворота, а ночью ахейские омоновцы-спецназовцы выскочили и город взяли изнутри... Мы тебя закатим назад в Казахстан в коняшке. Только в маске и бронежилетике на всякий случай. Чтобы ты не боялся...

- То есть? - спросил я.

- Давай-ка двигать в гостиницу под названием "Гамбург". Я тебе по дороге на ушко нашепчу свои идеи... И зайдем в аптеку. Таиландише специалитатен оказались о-о-оч-чень тонким продуктом для моего брюха, знаешь ли...

И назвал меня с использованием прилагательного к процитированным мужам, переиначив, не трудно догадаться как.

В такси я подумал, что Ефим Шлайн запихивает меня в Казахстан как ахейского мужика уже во второй раз. В первый - деревянным конем стал его загранпаспорт с моей фотографией. И что из этого получилось? И что получится во второй раз?

Я не стал напоминать Ефиму про стихи Мандельштама. Я бы и сам мог ему прочесть кое-что, при этом более подходящее к моменту, скажем, Эренбурга:

...Победа ему застилала глаза.

Раскрыты глаза, и глаза широки,

Садятся на эти глаза мотыльки.

А снизу подползают червяки, поскольку дело, судя по всему, происходило летом, прибавил бы я прозой.

Звонить Ефиму, убежавшему в свой номер прямиком из лифта, не требовалось. Об ахейском коне, если понадобится, я и сам для себя позабочусь. В такси я уже сказал, что вылетаю в Ташкент. Прощаний же, как и приветствий, в практике наших отношений не существовало.

Прозрачный пластиковый конверт с газетой, возвращенный Ефимом, я вернул за подкладку сумки из слоновой кожи.

В фойе дама за стойкой приема постояльцев сказала, что мой номер уже оплачен, и, ожидая такси, которое она вызвала, я присел "на дорожку" перед камином, в котором пылали поленья, и помолился за Колюню и Наташу.

Глава тринадцатая

Мотыльки прилетели

1

Из нанятой красно-рыжей "копейки" я вылез за квартал до улицы Бекет-батыра. Прозрачнейшая вода струилась, другого слова не скажешь, в цементном арыке, уходившем в трубу под грязнейшее в мире шоссе Ташкент-Кзыл-Орда-Чимкент. После контрольно-пропускного пункта на узбекско-казахской границе машина стала четвертой по счету. Признаков интереса к моей особе не выявлялось.

Припекало, пришлось снять пальто.

Улица Бекет-батыра оказалась подобием бульвара в середине и с двумя проездами по краям вдоль усадебок за глухими кирпичными заборами, развалюх с дощатыми изгородями и частных долгостроев, заваленных мусором. Я перебрался на середину, на молодую травку, под деревья, на которых заливались пичужки. Через два дня, первого марта, начиналась весна.

Шел третий час пополудни. Я наслаждался прогулкой среди полнейшего безлюдья.

Нужный дом оскорблял своим видом окрестность. Поставленная поперек пятиэтажная блочная помойка превращала бульварчик в тупик. Картонная, фанерная и дощатая дрянь, которой обили когда-то лоджии, свисала раскисающими, трескающимися и расползавшимися ошметками, обнажая залежи неимоверного старья. Жирный слой пыли сделал серыми и без того мутные стекла на окнах.

Лестница в пропахшем кошками подъезде, лишилась перил и я непроизвольно жался к исцарапанной стене с проплешинами в штукатурке. Квартира Идриса Жалмухамедова оказалась на пятом этаже и, видимо, состояла из двух объединенных, поскольку лестничную площадку перегораживала решетка с полуоткрытой осевшей створкой. Оседала, оставив на полу полукруглую царапину, створка давно и, однажды осев окончательно, застряла навсегда. Знакомое пальто-балахон, зацепленное воротником за решетку, свисало на затоптанный цементный пол. Шляпа валялась на холодильнике, выкрашенном поверх ржавчины черной краской.

Можно себе представить, во что великий график превратит новую жилплощадь в Москве, подумал я. И сколько придется Шлайну отстегнуть на ремонт этой трущобы...

Низкий женский голос в глубине жалмухамедовской берлоги нараспев читал, видимо, нечто литературное:

- Никто не видел трупиков воробьев и синиц, хотя все они исчезли. Не улетели, умерли, конечно. Куда они исчезли? Где их могилы? Они просто взяли и не родились в обычное время и в обычном месте. Как не родится, однажды, и население, род человеческий, вслед за птицами. Они тоже однажды исчезнут, не оставив трупов, то есть попросту не родятся. Не будет геноцида, холокоста, страстей-мордастей вроде трупов на улицах и по дорогам. Все случится как с птицами, никто ничего не заметит. Все перестанут родиться. Останется, конечно, какой-нибудь памятник, скажем, мавзолей в далекой чужой Москве. Но люди и я, мы уже не вернемся. Чимкент и древний Шелковый путь зарастут...