Валериан Скворцов - Понурый Балтия-джаз

- Вот мой паспорт, - сказал я, доставая белорусский документ. - Я писатель, живу в пансионате. Наблюдаю чаек...

Обветренные лица оживились. Я был для них развлечение. Ради которого они и пошли на свою службу - развлечение властью.

- На каком языке этот паспорт?

- Белорусский, - сказал я.

- Не русский?

- Я же сказал - белорусский, где Минск.

- Минск?

Об этом городе они не слышали. Переглянулись.

- Ребята, - сказал я. - Хотите сто крон?

И не осматриваясь, они знали, что вокруг никого нет. И ещё они не рассчитывали, что поймают человека с разбитым лицом. Приводить такого в полицию - наживать мороку. Это уже не развлечение. И потом, они уже привыкали к мысли о деньгах, готовых свалится с неба. Я искушал невинных еще, наверное.

Я достал бумажник и сказал:

- Ну, хорошо. Вас двое. Двести крон.

Сунул по бумажке в нагрудные карманы. Это закрепило сговор. Они молча постояли, думаю, из вежливости, вдруг резко повернулись и ушли своей дорогой.

Я навел бинокль. Катер исчез. "Линкольн" исчез. Ангар окрашивало охрой заходящего солнца. И - никого на пирсе.

Ушло часа полтора, пока я волокся к пирсу бывшего рыбхоза по утрамбованному прибоем песку, обходил валуны, подтаявшую под солнцем мелкую трясину, коряги и мусор, выброшенный морем. Чтобы преодолеть пирс, я сел на скользкие, схваченные цементом булыжники, потом закинул на них ноги, встал на корточки, сделал несколько шагов по бетонному покрытию и, снова сев, съехал на заднице с другой стороны.

Солнце ушло за ели. Море сделалось серым. Прока оказался прав: оно успокаивалось. Зачаленные в линейку шаланды медленно поднимались и опадали в ритме мягко шипевшего прибоя.

Вдали несколько раз мигнула белая вспышка. Или мне померещилось?

На серые плоские волны с западной стороны бургеровского ангара легли прерывистые блики. Светофорили и с этой стороны? Почему не используют радио?

Я проковылял немного по берегу, осмотревшись из осторожности, обогнул заколоченные на зиму постройки бывшего рыбхоза и забрался, подтягивая поврежденную ногу руками, по деревянной перемычке на шаландный причал. Теперь я мог видеть боковые окна ангара.

Полчаса я стоял, прислонившись к отдававшим гнилью скользким перилам, под которыми то тянулась ко мне, то проваливалась, обессилев, черная вода. Стемнело совсем. Сигналы от ангара пошли снова. Мигнуло раза четыре и все.

Я навел бинокль ночного видения в море, откуда могли ответить. И сразу различил инфракрасные очертания катера. Он стоял, судя по дальномеру, в шестистах сорока метрах от берега. Бинокль Проки был суперклассным, но все же с точностью утверждать, что это тот самый белый красавец, я не мог. Сосредоточившись на манипуляциях Чико, я упустил из виду очертания надстроек. Не мог их вспомнить, и все тут.

Ну вот, подумал я, опять не удалось догнать Тургенева. А ведь сто процентов гарантии, что генерал с ним, на борту. И дай-то бог, что этот катер, почти на горизонте, тот самый, на котором они и находятся!

Итак, что предпримем?

Сработает ли отсюда радиотелефон, если вызвать Таллинн?

Я потащился вдоль причаленных шаланд. Долго ковылять не пришлось. "Семьдесят пятый", заклинившийся на брезентовых кранцах между двумя шаландами, дергался в воздухе, не доставая до воды торчавшими из киля валопроводом и винтом.

Прыгать я не мог. Поэтому, переложив "ЗИГ-Зауэр" из-за брючного ремня в боковой карман плаща, упал, вдавившись в растянутый над кокпитом катера клеенчатый тент. Сошло. И самодельную трость не потерял.

Посудина оказалась допотопной, действительно фанерной на эпоксидной смоле, с автомобильным рулем вместо штурвала и претензией на приборный щиток.

Я приоткрыл люк моторного отсека на корме. Аккумулятор оказался на месте. Набросил клеммы. Снова переполз к приборам. Вместо замка зажигания стартерная кнопка. Рай для угонщика! Освещение щитка включалось тумблером. Стрелка амперметра дернулась. Вместо рычажного дросселя на катере стояла педаль газа. Инструментальная сумка аккуратно лежала под сиденьем штурвального.

Минут десять ушло, чтобы закрепить провода на аккумуляторе. Я размотал и отбросил чалку. Еще минут пять пришлось перетирать найденным в сумке напильником концы, державшие кранцы. Провалился на воду сначала один борт, который примяла и стала топить соседняя шаланда. А когда упал и второй, топили фанерный катер уже две шаланды.

Из одного упрямства я вытянул подсос и вдавил стартовую кнопку. Мотор с минуту выл, пугая замедляющимися оборотами из-за разрядки аккумулятора, и вдруг, как пушка, грохнул выхлопом и завелся. Я резко вдавил газ и взревевший двигатель, раскрутив винт, усадил корму в воду. Задрав нос, посудина отлетела от пирса, гоня брюхом усы отбойной волны... Услышали ли выхлоп и рев мотора в ангаре?

Отойдя мористее, я покружил без огней, обвыкаясь с управлением. Осмотрелся в кокпите, изучил приборы. Бензомер показывал полный бак. Давление масла, правда, падало. Но я сообразил, что в допотопном двигателе так и бывает после прогрева. Компаса на борту не оказалось.

Я приладил бинокль ночного видения. Прошелся по горизонту, потом обкрутился с бортов, просмотрел и берег. Катер исчез опять. Глушить мотор, чтобы послушать море, я не решался. Не уверен был, что заведу после остановки.

Чего я добился? Зачем вообще вышел в море?

Бывает такое, вперед тащит инстинкт... Может быть, они видят меня с катера. Может быть, я придержу их.

Знобило. Ноги промокли и коченели в плескавшейся по днищу воде. Бессмысленно было искать черпак в непроглядной тьме. Включать бортовые огни и подсветку приборной доски я не решался. Откровенно говоря, на воде я трусил.

Огоньки лохусальского пансионата просматривались четко. Я слегка нажал акселератор, выводя катер на параллельный берегу курс. Лучше было, конечно, возвращаться. И не к пирсу. Ткнусь в берег напротив пансионата. Вырублю двигатель подальше от пляжа, чтобы меня не услышали, и тихо дождусь, когда бриз посадит фанерный ковчежик на мелководье. А там до суши вброд. Надеюсь, обойдется без простуды, не привыкать...

Зазуммерил радиотелефон. Подумав, я соединился.

- Капрал Москва? Ты слушаешь? Прием! - услышал я искаженный помехами, но вполне узнаваемый голос. Он лишал реальной ипостаси и ночь, и катер, и легкую болтанку, и огни Лохусалу, и самого меня в отсыревшем плаще и с мокрыми ногами.

Звучавший в мембране голос не мог доноситься из этого мира. Во всяком случае, здесь и сейчас.

- Говори, - сказал я по-русски и повторил погромче: - Говори, прием!

- Иду тебя топить!

Пришлось спросить:

- Кто нападает?

- Старый друг.

Я четыре года слушал команды, подававшиеся этим хриплым баритоном. И не мог поверить, хотя уже верил. Все-таки нашел силы отшутиться: