Алексей Смирнов - Центр Роста

- Я вовсе не пью, я отправляю религиозный обряд. Об этом замечательно написал Хендерсен, когда разбирал оргиастические обряды. Вино в них служило инициирующим средством перехода к дионисийскому состоянию. Он утверждал, будто при этом возникало символическое понижение сознания... Оно необходимо для введения новообращаемого в строго охраняемые таинства природы, сущность которых выражалась символом эротического осуществления желаний - я цитирую дословно, прямо по тексту, а если проще, то это по бабам, стало быть...

А Трикстер, как выяснялось, совсем не боялся Аромата и, расставшись на время с полупустым стаканом, взахлеб рассказывал Ахиллу про какого-то иностранца, посетившего, на свою беду, Москву, но рассказывал так, чтобы слышал и Пирогов, стоявший поблизости:

- Вообразите - этого Жерара угораздило жениться на русской. Но в России он до того никогда не был, и вот явился. Я был зван, пришел, вижу: стол уставлен водками, копченостями. Молодая находится в сильной тревоге, только и знает, что шепчет: "Я никогда не видела его таким пьяным!" А мой Жерар восхищается: "Какая чудесная страна! Почему, дорогая, ты меня раньше в нее не привозила? Мы теперь будем полгода жить здесь, полгода отдыхать дома..."

Трикстер захохотал и скосился на Пирогова. Шахматист, до того чавкавший и обдумывавший новую партию, грозно зарычал. Трикстер согнулся в насмешливом полупоклоне:

- Извините. Я оскорбил вашу идентичность с великой и славной страной...

Принеся извинения, он вновь, как ни в чем не бывало, обратился к не менее разгневанному Ахиллу:

- Я не учел, что существуют люди, которым ровня - одни лишь абстрактные высокие понятия. На уровне городского скверика эти личности растворяются, их нет. Они умеют быть только напыщенной фразой с национальной или этнической окраской, ниже они - ноль. Не имея ни гроша за душой, они как можно и должно гордятся славою своих предков, уверяя при этом, что поступают по-пушкински. Густопсовое державное мышление извинительно лишь при отсутствии своего - как и повода к гордости за собственную персону, - Трикстер, увлекшись, говорил все более замысловато и вычурно, словно стоял за кафедрой. Ломались и черты его вытянутого лица; к тому же он так ловко подделывал слог, что временами казалось, будто вещает не он, а сам директор.

О'Шипки поставил тарелку на стол.

- Когда-нибудь вы доиграетесь, Трикстер. Попомните слова человека, который на неприятностях собаку съел. Поверьте, расплата гораздо ближе, чем вам хотелось бы. Не думайте, что я забуду про вашу пакостную выходку с морсом.

- Пфф! - Трикстер взмахнул салфеткой. - Какие достойные лица. Джентльмены, прошу внимания! Дамы, уймитесь! У меня есть тост.

Он взял со стола фужер и вилку, постучал по стеклу и громко произнес:

- Достойное собрание! Бодатель сего, - он приставил себе к черепу рожки, приготовленные из членистых пальцев, - бодатель всего, - поправился он, - молит вас поддержать меня в желании устроить маленький фокус. Среди нас находится человек, полный черных мыслей и злобных замыслов. Господа близнецы! Отвлекитесь на минуточку от высокого. Шабаш, говорю вам! Эй, Цалокупин! Космическое яйцо Айн-Соф попало в дверной засов! Помолчите секунду. Итак, уважаемые, прежде, чем я разоблачу эту темную личность, позвольте мне поднять тост за нашего директора. Его отеческая забота сделала, казалось бы, невозможное: она увела мои беспорядочные мысли от дурашливых каверз и мелочного юмора. Я просто чувствую, как мой разум вскипает и обращается к логике - со всей прежней энергией, в коей, я полагаю, никто из присутствующих не имел оснований усомниться. Господин Ядрошников! - Трикстер повернулся к директору. - Спасибо вам за искусно подобранное общество. Теперь-то я знаю наверняка!

Директор, приняв озабоченный вид, неохотно поклонился.

- О чем вы толкуете, милый Трикстер? Что вы такое знаете? И причем тут наше общество?

О'Шипки напрягся и украдкой проследил за реакцией остальных. Все, кроме Пирогова, который то ел, то терзал, не решаясь пойти, ладью, с неподдельным интересом внимали оратору.

- О чем? - рассмеялся Трикстер. - О том, господин директор! О том, что я-то знаю, кто здесь кто! Пьем, джентльмены и дамы!

Близнецы чокнулись; заинтригованные Мамми, Анита и Шаттен приветственно отсалютовали своими бокалами; Ядрошников, не сводя с говорившего глаз, уже отхлебывал; Ахилл взял стакан и, памятуя об Аромате, подлил ему крюшона в чайную чашку. О'Шипки решил не поддерживать тост и молча ждал продолжения.

Трикстер опрокинул фужер. Его белое лицо внезапно побагровело, как если бы он выпил не шампанского, но краски. Фужер выпал из костлявой руки и со звоном разбился. Трикстер вцепился в душный бант, но распустил его только наполовину; не доделав дела, он рухнул на пол прямо под ноги окаменевшему О'Шипки. Все еще только начинали догадываться, но сотруднику Агентства Неприятностей было ясно с первого взгляда, что Трикстер мертв.

Глава одиннадцатая,

в которой бледнеет Ахилл

Трапезная вздохнула мучительным вздохом. От грез очнулся даже Пирогов, который теперь перетаптывался, сумрачно смотрел сквозь шерсть и что-то, казалось, порывался сказать. Свеча, стоявшая ближе других к Трикстеру, встрепенулась и погасла; поплыл дымок, мешаясь с невидимой и тоже отлетающей душой.

- Не приближайтесь! - рявкнул О'Шипки.

- Но ему надо распутать бант, он задохнется, - пролепетала Анита.

- Нет. Он уже задохнулся. Отойдите в сторону, вы мне застите свет.

- Зачем вам свет, вы же нюхаете, - заметил Ахилл.

- Как же мне не нюхать, если пахнет миндалем, - О'Шипки уже поднимался с коленей, отряхиваясь.

- Пропустите меня, - приказала Мамми и выступила вперед. - Мне знаком этот запах.

- Откуда, позвольте спросить? - пробормотал Шаттен, с опаской отодвигаясь.

Тем временем Мамми присела на корточки, принюхалась и встала, оправляя юбку.

- Мистер прав, - согласилась она. - Ошибиться трудно.

О'Шипки расправил на ладони носовой платок и взял им за ножку недавний фужер.

- Вы можете понюхать и здесь, если угодно. Все тот же Аромат, - в последнем, намеренно подчеркнутом слове, таился смертельный яд.

- Я не понимаю, - каркнул Ядрошников, который до сих пор безмолвствовал и постепенно приходил в себя после сильного потрясения. - Он что же, мертв?

О'Шипки отвесил ему поклон:

- С вашего позволения. Не возникает ли у вас желания пересмотреть ваши взгляды насчет метафорической природы кровавых дел?

И он победно умолк, потому что длинная фраза лишила его кислородных резервов.

В ту же секунду Цалокупин запрокинул голову и закатил глаза, падая в обморок, что оказалось серьезным испытанием для его брата. Анита, отвлекшись от созерцания трупа, поспешно подставила им стул. Перепуганный Холокусов взялся делать Цалокупину искусственное дыхание, дыша рот в рот.