Алексей Смирнов - Мемуриалки - 2

В результате по улицам стала разгуливать прорва умалишенных, вызывая естественное неудовольствие тех, кто пока не вполне лишился ума.

Мы тут, как обычно, впереди планеты всей. У нас не нужно ничего расформировывать, благо эта публика и не сидит по больницам, а спокойно расхаживает, где ей вздумается.

В одном нашем дворе таких фруктов штуки три.

Один каждое утро кормит кошек. Он ничего такого не говорит, просто носит им кашу, рыбку, еще что-то. Ему лет сорок пять. Не знаю, с чего я на него взъелся, но мне бы не хотелось оказаться с ним в едином замкнутом пространстве. Белесый, серьезный, в толстых очках и плаще на рыбьем меху, он сущее чикатило. Всякий раз, когда я веду утром свое сокровище в школу, я ускоряю шаг, потому что боюсь скоротечного потрошения на корм для братьев меньших.

Второй притормозил меня однажды, когда я куда-то шел. Я был с тяжелого похмелья, меня мог напугать даже воробей. Я шарахнулся от него, но он заступил мне дорогу. Показывая на каменные колонны ближайшего дома, он обратился ко мне со словами: "Нет, постойте! Ведь правда же, это вкусно? "

А третий был, насколько я понимаю, вовсе не человек.

Он, лысый черепом, выносил помойное ведро, хотя с тем же успехом мог из него питаться. Он просто улыбнулся мне, и это не было улыбкой человека, думайте что хотите. Я читал, что среди нас бродят существа, которые только с виду являются людьми, тогда как на деле они неизвестно что. "Который час? " - спросил он громко, и голос был совершенно мертвый, машинный.

Наверное, меня можно назвать четвертым окрестным психом, потому что я бросился наутек.

Но эти себя обнаруживают - словом, улыбкой, жестом. А сколько молчит?

И только случайное, вынужденное открывание рта позволяет установить истину.

Как в том троллейбусе, где меня спросили:

- Вы выходите, девушка?

Хлеб по Водам

У меня есть документ Почетного Донора.

Правомочность владения документом я обсуждать не намерен.

Я вообще хотел, чтобы у меня было удостоверение, из коего всем бы стало понятно, что я являюсь матерью и ребенком, которые не только пережили, но и устроили блокаду, а потому имеют право занимать четыре места для инвалидов с собаками.

Не вышло.

Случилось мне тут, короче, продлевать себе электрическую льготу длинную, как вольтовая дуга. И я ощутил укол совести.

В студенческие годы мне случилось сдать кровь.

Я прибыл в институт, будучи разобранным на части. Накануне я что-то выпил и теперь умирал. Я как раз стоял и раздумывал, что хорошо бы мне забить на все это дело, как вдруг услышал про донорский день, который уже наступил и ждал ответного благородства.

Это решало все проблемы.

Во-первых, донорский день - выходной.

Во-вторых, дадут талон в столовую. Это мне было ни к чему, но все равно приятно и заслуженно.

Так что я, разумеется, заспешил туда очень и очень, надеясь быть первым.

Единственное, что меня беспокоило, так это запах. Выпитое вечером не только напрочь вырубало, но и пахло до утра. Но я волновался напрасно. Меня замотали бинтами и стерильными тряпками, как Человека-Невидимку, и пасть прикрыли маской, благодаря чему я даже позволил себе, сочась ненужной мне кровью, какие-то степенные рассуждения и смешки.

Усталый и довольный, я выбросил талон на обед и с кровавого пункта прямиком отправился к пункту восполнительному, уже известной читателю пивной "Кирпич".

А кровь, не чувствуя ее сложного ароматического букета, благо она хранилась в мешочке, повезли в реанимацию.

Почти Голубой Мемуар

Живописуя (-пиша? -пися?) свою нехитрую жизнь, я мало рассказываю о высоких чувствах.

Которые суть визитная карточка низких.

Высокое чувство случилось со мной сразу после девятого класса, и я впервые в жизни отправился на свидание.

Наверное, поздновато.

Ну, как собрался. Лучше поздно, чем никогда.

Я, конечно, сильно волновался. Купил букет цветов, по-моему. И, не стерпев, пошел из дому за два часа до встречи.

Пошел пешком, от Смольного до Петроградской.

И ничего не замечал по пути. Стояло бабье лето, так что дельце складывалось удачно. Не помню, какие мысли крутились в моей башке; дорога мне совершенно не запомнилась. За час я добрался до места, и следующий час показался мне очень длинным.

Его мне скрасил один мужичок.

Низенький, в шапке не по сезону, в поганом пальто подошел он ко мне и хрипло предложил сексуальную услугу.

Впоследствии мне такие нет-нет, да и попадались.

Однажды мне даже худо сделалось. Раз уж зашел такой разговор, скажу: это было в сортире, что за Казанским собором. Тамошний голубой, теряя в темноте 99 процентов окраски, стоял прямо за дверью, навытяжку, ничего не говоря и глядя прямо перед собой, как марид какой-нибудь или ифрит, который караулит сокровища султанского двора. С улицы его было не видно, и при входе не видно, и только при выходе его вдруг становилось видно. Он ничего не предлагал и не делал, просто стоял статуем, жуткое зрелище.

Но вернусь к мужичку.

Для полного и исчерпывающего описания сексуальной услуги ему хватило одного слова.

Из него следовало, что услужить он желает сначала себе, а после уж мне.

Я, невинный отрок с горящим взором, отвернулся.

Мой новый знакомый не унимался.

Он отошел в сторонку, а после подошел снова.

Лицо у него было цвета недельного синяка, все в красных пятнах. Борода не росла. Он кружил возле меня и настойчиво убеждал не упустить своего счастья.

Потом он что-то сообразил, заметив букет.

"Она не придет, - сказал он мстительно и тускло. - Зря стоишь, она не придет".

Я надменно задрал подбородок и вновь отошел.

"Не придет", - сказали мне в спину.

Голос его звучал уныло и безнадежно. Он шел, переваливаясь и разведя руки в стороны.

Но был посрамлен, ибо она пришла.

Летящей, озабоченной походкой. Свидание состоялось.

И я ввязался в ад, который продолжался три года.

Выбирать мне, конечно, не приходилось. Но нынче, зная про преисподнюю, которая вскоре подо мной разверзлась, я не могу не взглянуть на ситуацию в ином свете.

Возможно, он был ангелом, тот мужичок.

Goat'ика: ужас

"Goat" по английски - "козел".

Вспомнилось.

Сижу я однажды в больнице, дежурю. Один. Вечер уже наступил, самое время чему-нибудь случиться.

Я молод, неопытен, меня легко сбить с толку. И первыми начинают тени. Они удлиняются, дрожат. К ним присоединяется лампа дневного накаливания. Она зловеще гудит и наводит на мысли о скорой бесчеловечной операции. В далекой покойницкой трупы приходят в себя, недоуменно встают, разминаются.

За дверью шаркают шаги.

Дверь медленно отворяется.

В комнату вползает несчастное существо. Ему трудно двигаться, оно страшно гримасничает, у него не получается сказать.