Василий Брусянин - Дворянин Венчиков

Он немного помолчал, потом грузно поднялся, дошёл до стола у своей постели и, закурив папиросу, снова вернулся ко мне в комнату и уселся в кресло. Я отложил книгу в сторону и ждал, что будет дальше.

— Вот здесь, где вы изволите почивать, у меня был кабинет, — начал он снова, разводя руками. — На стенах висели всевозможные ружья, пистолеты, ягдташи и патронташи; у стола лежала медвежья шкура, на столе альбомы, портреты и разные там безделушки, и всё редкостные-с, старинные-с!.. Вон, слышите, в доме тикают часы. Это были мои часы, бронзовые, старинные. Вон там, — он указал на стену гостиной, где над диваном висела какая-то олеография, — вон там висел портрет моего отца, гвардейского генерала. Кругом на стенах висели портреты дедов и прадедов, и всё заслуженные люди… передовые люди России!.. А обстановка этих комнат разве такая была? Впрочем, что всё-то вспоминать! Я не могу понять только одного: в силу каких таких причин всё это изменилось?.. Всё вокруг меня умирало с удивительнейшей последовательностью и быстротой: не осталось ни одного родственника, да вот и из старых-то знакомых только Марья Романовна с братом и остались; Александр Александрович Хвостов умер позавчера, и нам верно пора убираться…

Голос его дрогнул, и он замолчал. Минуту спустя, Венчиков поднялся и с какой-то радостью в голосе произнёс:

— А знаете, ведь, у меня с Марьей Романовной был когда-то роман… и какой замечательный роман… Я отбил её у её покойного пентюха, Игнатия Ильича Прозорова. Потешный был «волкодав», как мы его звали, и покорно носил рога в течение более чем десяти лет… Да, так вот я всё-таки вернусь к старому, к этому, так сказать, собственному вымиранию. Изменилась жизнь с поразительной быстротой, и никакими силами не удержать бы того, чему суждено было измениться…

Он немного помолчал и, впав в какой-то трагический лиризм, продолжал:

— В сущности, какие мы, люди, маленькие крупицы, в сравнении с нашей планетой, с целым миром! Я часто думаю об этом, и, представьте себе, в этих думах есть что-то утешительное… Вам никогда не приходилось ночью лежать кверху лицом и смотреть на звёзды? — вдруг неожиданно спросил он меня и, получив утвердительный ответ, продолжал. — Ну так вот: лежишь, смотришь и думаешь: «Какая ты микроскопическая песчинка в сравнении с расстоянием, ну, хоть до самой ближайшей звёзды, и какой ты в сущности напёрсток в сравнении со звёздной!» Представляете вы себе такое сравнение?.. Подумаешь-подумаешь, посравнишь-посравнишь да и плюнешь на всё… и пойдёшь водку или коньяк пить. Я с самого детства был подвержен этим размышлениям… Бывало, в дворянском полку все сверстники зубрят астрономию, а я смотрю на них и смеюсь. «Дураки, — мол, — вы этакие! Для какого чёрта вы учите, как какая звезда двигается, и какого она веса и объёма; ведь, всё равно до тех звёзд не долететь… А любая из звёзд захочет и весь мир перевернёт в одно мгновение ока, а то возьмёт да и превратится в комету, да своим горящим хвостом и мазнёт землю»… То же бывало и относительно других наук. Ну, на кой чёрт я буду учиться, стремиться знать, когда и мои-то учителя не уверены, сколько ещё мгновений или тысячелетий просуществует мир?.. Нет, вы представьте себе: я — маленькая букашка — и весь мир, этот колосс. Ведь, до меня мир-то существовал и обходился без моей науки. На кой же чёрт ему я и моя наука?..

Венчиков затянулся папиросой и продолжает:

— Какими-то судьбами кончил я дворянский полк и сделали меня офицером. Бывало, гарцую во время ученья на коне и думаю: «На кой чёрт миру мой конь и моё ученье?..» Посмотрю на товарищей-офицеров и на солдат и посмеюсь над ними в душе… «Учитесь, — мол, — разъезжайте на своих конях холёных, и она, комета-то, возьмёт в одно прекрасное время да и слизнёт вас всех вместе и с землёй»… В самом деле, трудятся люди, страдают, борются, умирают, а для чело?.. Для чего, когда все они, вместе взятые-то, ничего не смогут поделать ни с миром, ни с его законами? Мне часто приходит в голову мысль: «А что, если бы все люди, которые до сих пор умерли, вдруг бы все восстали из мёртвых, что бы из того произошло?..» Как вы думаете, что?..

Я затруднился ответом и молчал.

— Мне кажется, они не догадались бы, как они все были смешны, когда жили, и снова начали бы трудиться, страдать и болеть… Ну, разве не бессмыслица такое существование? Я всю жизнь был противником такой жизни, я жил только ради себя, ради своего тела и души: ничего никогда не делал и ни к чему не стремился. Я искал в жизни удовольствий и находил их, теперь только иногда трудновато приходится; ну да что, мне шестьдесят три года и уж недолго осталось жить без удовольствий… Степан Иванович думает, поди, что несказанно огорчил меня своим отказом. Шалишь, брат, господин купчишка! В уныние я не впаду, а ты вот всю жизнь проживёшь слепым и ни на минуту не прозреешь. Я думаю, за всю жизнь он ни разу не задумывался, что он есть, и что он по сравнению с миром?.. Живёт себе ради мошны своей толстой да ради банка, и никакого духовного интереса… Числился я несколько лет земским гласным и собрания посещал и всякий раз в душе смеялся над земцами. Ну, ради чего вы, господа, волнуетесь и горячитесь? Ради мужика, что ли?.. А что такое мужик? Что такое человек вообще?.. Песчинка! Самая крохотная песчинка, и для чего этой песчинке стараться вырасти? Для чего?.. Для того, чтобы потом обратиться в прах? Ведь, живут же животные и насекомые в своё удовольствие и никакими превыспренними мыслями не задаются: плодятся, едят, спят и умирают… В этом же и назначение человека… И сколько вы там ни старайтесь убедить меня в противном — я ничему не поверю. Всё вздор, — все ваши науки, и знания, и там разные гуманности, — всё это выдумано… Всё! Ничего нет этого, всё вздор!..

Он прошёл в гостиную и долго ходил из угла в угол, попыхивая папиросой и отбивая по полу ровный такт босыми ногами.

— Если бы все ваши науки действительно что-нибудь стоили, то не было бы ни болезней, ни катастроф разных, ничего бы этого не было, и если бы на свете была ваша хвалёная гуманность — для чего же бы тогда люди жаловались на разные утеснения да на несовершенства жизни?.. Вон деревня Угловка неделю назад вся дотла выгорела, и у мужиков никаких машин не оказалось, и нечем было усмирить огонь… Опять же вон мухинские мужики с голода мрут, а ваша наука да гуманность и не подумали придти на помощь, — продолжал он свою страстную и беспрерывную речь, шагая из угла в угол по обширной комнате.

Наконец, нервным движением руки Венчиков бросил на пол потухший окурок и с какой-то необъяснимой поспешностью забрался под одеяло.

— А именинник наш, поди, спит сладким сном, и снятся ему банк и много в нём денег… И-ме-нин-ник! И-ме-нин-ник! — повторил несколько раз Венчиков с иронией в голосе. — А спросить бы его, что значит — именинник?.. Что это за штука такая?.. Хотя бы нос, что ли, охрой себе вымазал ради этого дня, всё хоть чем-нибудь отличался бы от нас, а то как был Степаном Иванычем, так и есть Степан Иваныч и умрёт им…