Николай Лейкин - Переполох

— Надо чего-нибудь ждать послѣ этого… — неопредѣленно сказалъ ей слесарь Титовъ.

— Да ужъ будьте покойны, напрѣетъ, — отозвался старикъ разсыльный Тимофѣевъ.

— Пропишутъ… — закончилъ нарядчикъ Семеновъ, мрачный мужчина съ бѣльмомъ.

Пѣтунникову даже подергивало, когда она слушала эти рѣши.

— Да чего ждать-то? Что напрѣетъ-то? — тревожно спрашивала она.

— А тамъ потомъ что-нибудь да обозначится, — опять уклончиво отвѣчали ей.

Прачка-поденщица Устинья Потаповна въ мужскихъ сапогахъ проговорила:

— Вотъ онъ кофей-то. Недаромъ онъ на гривенникъ фунтъ вздорожалъ.

— Очень просто….- кивнулъ слесарь Титовъ. — А ты думала, какъ? И еще вздорожаетъ.

— Ну?! Поди ты… Вѣдь ужъ и такъ теперь за полтинникъ-то горохъ въ кофей мѣшаютъ.

— Ничего не обозначаешь. Подмѣшаютъ и еще что-нибудь.

— Кофей что! Кофей — Богъ съ нимъ. Да не особенно я его много и пью, — сказала старуха Пѣтунникова. — А я думаю, не опасаться-ли мнѣ чего другого.

— Чего-же другого-то? — пробормоталъ Титовъ. — Квартирный налогъ платишь — ну, и ладно.

— Охъ, семь рублей, голубчикъ! Вотъ послѣ новаго года опять придется.

— А я думаю, бани вздорожаютъ, — сказала вторая прачка Наумовна. — На дняхъ я была въ баняхъ, такъ сторожиха стращала, что вмѣсто гривенника двѣнадцать будутъ брать.

— Да вѣдь съ вѣникомъ и теперь одиннадцать.

— А тогда будетъ съ вѣникомъ тринадцать.

Сторожъ присѣлъ на сундукъ и произнесъ:

— Вся эта перепись теперича, я думаю, для того, чтобы узнать, по скольку на душу водки выпивается изъ винныхъ лавокъ, потому и въ газетахъ писали, что будто-бы меньше пьютъ.

— Мели больше, — пробормоталъ нарядчикъ, все еще при свѣтѣ лампы просматривавшій «личный листокъ». — А нѣтъ-ли тутъ чего-нибудь насчетъ приписки въ мѣщане?

— То-есть какъ это? — спросили всѣ разомъ.

— А вотъ тутъ есть въ листкѣ точка: «съ какого года поселились въ Петербургѣ?»

— Ну?!

— Болѣе десяти годовъ живешь — ну, и приписывайся въ мѣщане.

— Экъ, хватилъ! Да въ петербургскіе-то мѣщане нонѣ не всякаго и берутъ. Походи да покланяйся, похлопочи. Въ шлиссельбургскіе и колпинскіе — сколько угодно, — возразилъ слесарь. — А я думаю вотъ что: съ квартиры жильцовъ будутъ сгонять, гдѣ по угламъ тѣсно живутъ. Это я отъ знакомаго старшаго дворника слышалъ, что сбираются. Вотъ когда всѣхъ перепишутъ — ну, и начнутъ перебирать. «Марѳа Алексѣвна, у тебя по скольку угловъ въ комнатѣ»? «Столько-то». «Гони двоихъ вонъ».

— Голубчикъ, да вѣдь это разореніе… — еле выговорила Пѣтунникова. — Какъ-же тогда жить-то? Вѣдь жильцовъ отопить надо. Вѣдь ужъ и такъ-то отъ васъ самая малость очищается.

— А имъ какое дѣло? Поѣзжай въ деревню. Вотъ оттого-то и допытываются, кто гдѣ родился.

— Погибель, совсѣмъ погибель.

— Санитарная коммиссія… Ничего не подѣлаешь.

— Какая? — спросила старуха.

— Санитарная.

— Это что-же обозначаетъ?

— Да ужъ тамъ потомъ разберутъ. Листки объ оспѣ читала?

— Лѣтъ.

— Ну, прочти у насъ около воротъ. «Прививайте оспу… мойте полы… Не пейте воды сырой, а пейте чай и все этакое»… Также и насчетъ чистоты. А я тебѣ сколько разъ говорилъ: «выведи у насъ клоповъ французской зеленью, промажь щели» — и ты не съ мѣста. А вотъ теперь и казнись.

Слесарь кончилъ. Водворилось молчаніе.

— Спрыски съ тебя… Должна поднести жильцамъ по стаканчику… — сказалъ, смѣясь, сторожъ.

Старуха даже слезливо заморгала глазами.

— Тебѣ шутки, а мнѣ-то каково, Аверьянъ Михѣичъ! — проговорила она и утерла глаза передникомъ. — Ты жилецъ, съ тебя, какъ съ гуся вода… а я всѣхъ васъ переписать должна. Сегодня этотъ самый баринъ, что листки принесъ, сказалъ, чтобъ къ пятницѣ утру беспремѣнно…

— Ну, и перепишешь, — кивнулъ ей нарядчикъ.

— Да вѣдь я неграмотная. Надо мнѣ человѣка нанять.

— И наймешь. Возьми вонъ Финогеныча. Генераловъ тебѣ перепишетъ, а не только насъ.

— Говорила ужъ я ему. Рубль проситъ. И угощеніе… Да чтобъ кильки были и непремѣнно пиво. Во сколько мнѣ это вскочить! А я женщина бѣдная. Только вокругъ жильцовъ. На трескѣ да на астраханской селедкѣ сижу. Кофейные переварки пью…

Сторожъ похлопалъ по сундуку, на которомъ сидѣлъ, и съ улыбкой сказалъ:

— Пошарь вотъ здѣсь хорошенько — на три переписи найдешь, а то и на десяти…

— Нѣтъ, ужъ вы какъ хотите, а по гривеннику должны сложиться и дать мнѣ за перепись — выговорила, наконецъ, старуха Пѣтуиникова.

— Это еще съ какой стати! — воскликнулъ нарядчикъ — Больно жирно будетъ.

— Да вѣдь васъ-же переписывать будетъ Финогенычъ-то. Онъ завтра придетъ.

— Мы жильцы. Мы за углы платимъ — и знать ничего не должны, — произнесъ сторожъ.

— За прописку паспорта платишь-же, а это та-же прописка.

— Нѣтъ, ахъ, оставьте! То совсѣмъ особь статья. Прописка, больничныя, адресный сборъ — это съ марками, это на паспортѣ. А какія у тебя такія марки насчетъ переписи!

— Ну, что вамъ значитъ, голубчики, по гривеннику для вашей хозяйки, для бѣдной старушки, которая о васъ заботится?! Вѣдь пропилъ больше въ день, — упрашивала старуха.

— Выпивкой не кори. То особь статья. Мы люди рабочіе, намъ нужно для силы.

— Да вѣдь не себѣ прошу, Финогенычу. Онъ завтра придетъ васъ переписывать.

— Я самъ себя перепишу. Я самъ грамотный, — вызвался слесарь. — Давай листокъ.

— Да вѣдь перепутаешь, а тутъ надо въ точку…

— Я и не такія бумаги писалъ, а много почище, — похвастался слесарь.

— Слышь, Марѳа Алексѣвна, я дамъ гривенникъ на перепись, но чтобы и мнѣ вмѣстѣ съ Феногенычемъ было угощеніе, — вызвался нарядчикъ.

— Здравствуйте! А ты на пятіалтынный выпьешь!

— Врешь, насчетъ водки я человѣкъ деликатный. Ну, вотъ что пятіалтынный дамъ, но только чтобы съ угощеніемъ.

Старуха утирала глаза передникомъ.

— Разореніе, совсѣмъ разореніе, — бормотала она, — Во что мнѣ эта перепись-то вскочитъ!

Вечеромъ наканунѣ 15 декабря, часу въ девятомъ. когда всѣ жильцы и жилицы старухи Марѳы Алексѣевны Петунниковой собрались домой съ работы, явился по приглашенію Пѣтунниковой переписывать ихъ писарь Финогеновъ. Это былъ старикъ съ сѣдымъ щетинистымъ подбородкомъ и верхней губой, одѣтый въ очень потертый пиджакъ съ замасленной голубой ленточкой въ петлицѣ и сильно расхлябанные сапоги. Въ рукахъ его былъ облѣзлый портфель и замасленная форменная фуражка съ кокардой. Финогеновъ переписывалъ жильцовъ на томъ-же дворѣ, гдѣ жила Пѣтунникова, но въ другой угловой квартирѣ, а потому явился безъ пальто. Онъ когда-то служилъ гдѣ-то канцелярскимъ служителемъ, давно ужъ потерялъ мѣсто, жилъ подобно птицѣ небесной отъ крохъ, какъ онъ самъ выражался, но фуражку съ кокардой все-таки носить не оставлялъ. Его зналъ весь дворъ и даже весь околодокъ. Онъ писалъ угловымъ жильцамъ прошенія къ мировымъ судьямъ, а старухамъ-салопницамъ и вдовамъ съ малыми дѣтьми прошенія къ благодѣтелямъ о помощи. Звали его Финогеномъ Михайлычемъ Финогеновымъ, но онъ откликался и на Финогеныча, подъ какимъ именемъ и былъ больше извѣстенъ. Носъ его былъ не только красенъ, но и сизъ, что явно указывало на его любовь къ спиртнымъ напиткамъ.