Николай Лейкин - Бездомники

Чубыкинъ осклабился и протянулъ руку. Ему подали пятіалтынный.

— Мерси, — сказалъ онъ, приложилъ руку къ виску, повернулся и вышелъ изъ лавки.

— Подумай, все-таки, насчетъ честной-то жизни! — кричалъ ему вслѣдъ хозяйскій сынъ.

Къ полудню у Пуда Чубыкина было денегъ слишкомъ рубль, хотя онъ не утерпѣлъ и выпилъ «мерзавчика» — двухсотку, а затѣмъ сжевалъ большую заварную баранку, купленную у бабы-торговки, кое-какъ обманувшей бдительность городового и проскользнувшей къ казенной винной лавкѣ. Кромѣ того, Пудъ Чубыкинъ значительно преобразился: рваную кацавейку скрылъ пиджакъ, опоясанный ремнемъ, на ногахъ были приличные сѣрые валеные сапоги, а на рукахъ желтыя замшевыя рукавицы, подаренный ему какимъ-то знакомишь суровщикомъ.

«Рубль съ походцемъ, — сказалъ самъ себѣ Пудъ Чубыкинъ. — Теперь можно и сороковочку пропустить». Онъ тотчасъ-же зашелъ въ казенку, купилъ полъ-бутылки и сталъ искать мѣста, гдѣ-бы выпить ее. Около казенной винной лавки стоялъ городовой, и здѣсь этого сдѣлать было нельзя. Зайти съ бутылкой въ съѣстную лавку или чайную и тамъ выпить считалось-бы преступленіемъ для содержателя съѣстной, да онъ и не допустилъ-бы этого. Чубыкинъ долго думалъ, куда-бы ему дѣться, и зашелъ въ подъѣздъ того дома, гдѣ помѣщался фруктовый и колоніальный магазинъ его отца. Подъѣздъ этотъ не охранялся швейцаромъ. Здѣсь на лѣстницѣ Чубыкинъ ловкимъ и привычнымъ ударомъ ладони въ дно бутылки вышибъ изъ горлышка пробку, приложилъ горлышко ко рту и выпилъ содержимое сороковки.

«Ну, а теперь можно и закусить чѣмъ-нибудь кисленькимъ и солененькимъ», — рѣшилъ онъ, сладко сплюнулъ, отеръ губы рукавомъ и, направившись въ закусочную, спросилъ себѣ скоромную селянку на сквородкѣ. Содержатель съѣстной лавки, старикъ, тотчасъ-же узналъ его, вышелъ изъ-за стойки и подошелъ къ нему.

— Никакъ Пудъ Чубыкинъ? — сказалъ онъ, всматриваясь въ посѣтителя.

— Онъ самый… — произнесъ Чубыкинъ мрачно.

Хмель никогда не приводилъ его въ веселье.

Старикъ покачалъ головой и сказалъ:

— Вотъ поди-жъ ты! А про тебя говорили, что ты умеръ.

— Какъ видишь, живъ…

— Грѣхи! И смерть-то тебя не беретъ. Другой-бы съ твоей жизни три раза померъ. Ты что-жъ это селянки спросилъ? Въ подаяніе, что-ли? Въ подаяніе селянки много. Она двугривенный стоить. А ты поѣшь каши.

— Нѣтъ, за-деньги.

— Ну, то-то! Разбогатѣлъ, значитъ? Понастрѣлялъ. Да и то сказать: здѣсь въ рынкѣ все знакомые у тебя. Иной изъ-за сраму подастъ. То-то папенька-то, я думаю, обрадовался такому сыночку! Заходилъ къ отцу-то? Показалъ ему свой ликъ распрекрасный?

— Оставьте меня, старикъ, въ покоѣ. Я гость, я за свои деньги пришелъ, — совсѣмъ ужъ мрачно отвѣчалъ Чубыкинъ. — И чего ты привязываешься?

Чубыкинъ пьянѣлъ. Подали селянку. Теплая комната закусочной, горячая ѣда согрѣла его, иззябшагося съ утра, и онъ сталъ дремать. Черезъ минуту, уткнувъ голову въ положенный на столъ руки, онъ заснулъ, но тутъ подошелъ къ нему слуга закусочной, растолкалъ его и наставительно сказалъ:

— Безобразно. Тутъ не постоялый дворъ, а закусочная и чайная. Иди спать въ другое мѣсто.

Чубыкинъ проснулся, потянулся, всталъ изъ-за стола и, разсчитавшись за селянку, вышелъ изъ закусочной.

Закусочная была около рынка, стало быть и около того дома, гдѣ помѣщайся магазинъ отца Чубыкина, а во дворѣ жилъ и самъ отецъ его. Только что Пудъ Чубыкинъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и хотѣлъ зайти въ колбасную лавку, чтобы попросить милостыню, изъ воротъ этого дома вышла его мачиха. Это была небольшого роста молодая, блѣдная, худенькая блондинка, очень миловидная. Одѣта она была въ бархатное пальто съ куньей отдѣлкой, въ куньей шапочкѣ и съ куньей муфтой. Вышла она изъ воротъ, робко посмотрѣла по сторонамъ и тихо пошла по тротуару.

Увидавъ ее, Чубыкинъ вздрогнулъ. Вся кровь бросилась ему въ голову.

— Елена… — прошепталъ онъ и, ускоривъ шагъ, пошелъ за ней.

Какъ его, такъ и ее тотчасъ-же замѣтили изъ рыночныхъ лавокъ на противоположной сторонѣ улицы и слѣдили за ними. Онъ былъ пьянъ и не замѣчалъ этого. Поровнявшись съ ней, онъ произнесъ:

— Елена… Это я… Здравствуй, Елена.

Она обернулась взвизгнула и бросилась въ сторону, замахавъ руками.

— Уходи, уходи! Бога ради, уходи! — бормотала она.

— Голубушка, я не прокаженный. Я только поклониться тебѣ, повидаться съ тобой. Изъ-за тебя погибаю.

— Уходи, ради самого Господа! Видишь, на насъ изъ лавокъ смотрятъ.

— Да вѣдь на улицѣ, милушка. На улицѣ-то можно, благо такой случай вышелъ, — не отставалъ Пудъ Чубыкинъ.

Она стояла, прислонившись спиной къ дому, смотрѣла на Пуда испуганными глазами и шептала:

— Пожалѣй меня, Пудя… Отойди. Вѣдь сплетни начнутся… Донесутъ… И опять мнѣ страдать.

— Ну, хорошо, хорошо… Съ меня довольно… Я повидался съ тобой. Съ меня достаточно…

— Переходи на ту сторону улицы, пожалуйста переходи. Когда ты пришелъ въ Петербургъ, безумный? Безумный и несчастный!

— Вчера, Еленушка.

— Ахъ, въ какомъ ты ужасномъ видѣ! Переходи, переходи на ту сторону… А я ужъ пойду обратно домой, чтобъ сплетенъ не было, чтобъ видѣли, что я домой… Вотъ тебѣ рубль, возьми… Только не пей больше, Пудя, не пей. Ты опять пьянъ.

— Подъ такой звѣздой родился.

Она полѣзла въ карманъ, вынула оттуда рубль, сунула Пуду Чубыкину въ руку и почти побѣжала къ дому, гдѣ жила, и бросилась подъ ворота.

А на противоположной сторонѣ улицы на тротуарѣ вышедшіе изъ лавокъ приказчики смѣялись, когда Чубыкинъ переходилъ къ нимъ.

— Молодецъ, Пудъ! Мачиху поддѣлъ. Покажи- ка, сколько она тебѣ дала?

— Мер-р-рзавцы! — закричалъ на нихъ Чубыкинъ. — Чего вы гогочете? Надъ чѣмъ смѣетесь? Вы душу, душу мою не жалѣете! Надъ ней глумитесь! Ее терзаете! Вы знаете, что это за женщина для меня, и надо мной смѣетесь.

— Вовсе не смѣемся, а говоримъ, что ловко поймалъ, ловко подстрѣлилъ, — сказалъ кто-то изъ приказчиковъ въ свое оправданіе.

— Любовь моя! Любовь! И изъ-за нея погибаю! — вопилъ пьянымъ голосомъ Чубыкинъ.

— На пятачокъ, утеѣшься! Возьми… — протянулъ ему кто-то монету изъ толпы.

— Брысь! Прочь! Не надо мнѣ твоего подаянія, безсердечная тварь! — крикнулъ Чубыкинъ, заложилъ руку за бортъ пиджака и зашагалъ по тротуару, удаляясь отъ лавокъ.

На Невскомъ блистало уже электричество, когда Пудъ Чубыкинъ пришелъ къ Гостиному двору. Хмель у него изъ головы уже вывѣтрился, тянуло опять къ вину, но онъ удержался, сказавъ себѣ:

«Лучше-же я выпью въ компаніи съ лужскимъ кадетомъ, котораго обѣщалъ попотчивать, если хорошо настрѣляю. Какъ его? Поповичъ… Кутья». Онъ сталъ припоминать его фамилію. «Серапіонъ Скосыревъ», — вспомнилъ онъ.

Чубыкинъ шелъ, не торопясь. Въ карманѣ его побрякивало около двухъ рублей, капиталъ, какого у него давно уже не было. По дорогѣ на Невскій онъ сталъ заходить въ мелочныя лавочки за милостыней. Тамъ не отказывали, но давали только по копѣйкѣ или по полукопѣйкѣ, и вслѣдствіе такой малой подачки Чубыкинъ уже бросилъ заходить — онъ чувствовалъ себя достаточно богатымъ, ему и на вино, и на ночлегъ хватало. Въ карманахъ его пиджака лежали у него, кромѣ того, три черствыя полуторакопѣечныя булки, которыя ему подали въ булочныхъ. Выйдя на Невскій, Чубыкинъ изображалъ изъ себя уже прогуливающагося. Онъ останавливался передъ освѣщееными окнами магазиновъ и разсматривалъ выложенные и вывѣшанные на окнахъ товары. У оконъ магазиновъ прохожіе косились на него, сторонились, нѣкоторые придерживались даже за карманы, думая, не воръ-ли это карманникъ. Дабы разубѣдить въ противномъ, Чубыкинъ у двухъ-трехъ такихъ прохожихъ попросилъ на хлѣбъ и на ночлегъ. Одинъ порылся въ кошелькѣ и далъ гривенникъ, другой отказалъ, третій пригрозилъ городовымъ.