Николай Лейкин - В деревенской лавке

Мелочная лавка въ подгородной деревнѣ. Утро. За прилавкомъ, среди караваевъ хлѣба, кулей съ мукой, висящихъ съ потолка связокъ баранокъ, желтыхъ кожаныхъ рукавицъ, кнутовъ и сушеной трески сидитъ жирный мелочной лавочникъ въ картузѣ и чуйкѣ, подпоясанный передникомъ, и пьетъ чай. Время отъ времени появляются покупатели. Входитъ корявый мужикъ въ рваномъ полушубкѣ, передвигаетъ шапку на головѣ, что означаетъ поклонъ, и говоритъ:

— Прежде всего папиросъ за копѣйку. Есть?

— Есть, отвѣчаетъ лавочникъ и подаетъ тощую пачку папиросъ.

— Потомъ два фунта хлѣба. Да плохъ у васъ хлѣбъ-то ужъ очень. Сырой. Словно замазку ѣшь. Опять же и песокъ въ немъ и махры какіе-то.

— А ты почитай-ка въ газетахъ, какой вонъ хлѣбъ въ Казанской губерніи ѣдятъ. Лебеда, листъ липовый примѣшанъ, древесная кора, отвѣчаетъ лавочникъ.

— Такъ вѣдь тамъ неурожай нониче.

— А здѣсь урожая-то никогда и не бывало.

— Тамъ свой, а здѣсь за деньги.

— За деньги! Мука-то, вонъ, тринадцать съ полтиной, а вамъ, чертямъ, подай хлѣбъ за двѣ съ половиной копѣйки фунтъ.

— Не пропеченъ, сыръ, — вотъ я изъ-за чего главное.

— Да вѣдь и не сырой ежели жевать будешь, то во рту онъ все равно сыръ сдѣлается…

— Соли въ прибавку отпустишь?

— Эхъ! кряхтитъ лавочникъ, отвѣшивая хлѣбъ. — Вѣдь соль-то мы тоже за деньги покупаемъ, какъ вы это понять не хотите.

— Намъ чуточку…

— И чуточка денегъ стоитъ. Еще чего?

Мужикъ считаетъ мѣдныя деньги на ладони, потомъ молча обозрѣваетъ лавку и говоритъ:

— Трески на копѣйку можно?

— Ну, вотъ ужъ и на копѣйку! Сколько же я тебѣ на копѣйку долженъ дать? Вѣдь ее варимъ тоже.

— Селедку въ долгъ не отпустишь?

— Какъ же въ долгъ-то, коли я тебя въ первый разъ въ глаза вижу!

— Ужъ и въ первый разъ! Мы тутъ на причалѣ на баркѣ на рѣкѣ двѣ недѣли ужъ стоимъ. Сколько разъ у тебя забирали.

— Много тутъ барокъ на причалѣ стоитъ.

— А ты у меня платокъ шейный не купишь ли? За гривенникъ бы отдалъ, а самъ двугривенный заплатилъ.

Мужикъ лѣзетъ въ карманъ полушубка.

— Нѣтъ, нѣтъ. Этими дѣлами не занимаемся. Кому-нибудь ужъ другому его продай, останавливаетъ его лавочникъ.

Мужикъ опять считаетъ мѣдныя деньги на ладони и спрашиваетъ:

— Луковку за копѣйку можно?

— Въ лучшемъ видѣ можно.

— Ну, такъ вотъ и получай. Да давай спичекъ на копѣйку. Только восемь копѣекъ и есть.

— Расчета, что ли, ждете, что такую роскошную трапезу закупили?

— Въ томъ-то и дѣло, что вторую недѣлю расчета ждемъ. Ряда у насъ была на барку до Александрова дня, а потомъ говорятъ: до Елизаветина дня хозяину должны удовольствіе сдѣлать и еще пять денъ за ту же цѣну проработать. Проработали, стали на причалъ, да вотъ вторую недѣлю и ждемъ расчета. Приказчикъ пьянствуетъ, ловимъ его въ кабакѣ, а онъ говоритъ, что все еще отъ хозяина денегъ не получалъ. До Елизаветина дня еще кормили, а съ Елизаветина дня бросили. Ни денегъ, ни харчей. Чѣмъ хочешь, тѣмъ и кормись. Живемъ въ рубкѣ на баркѣ. Холодина… По утрамъ-то морозы… Поѣхалъ онъ сегодня за деньгами въ городъ къ хозяину, а не вернется завтра, такъ чѣмъ только и кормиться будемъ! Бѣда…

Мужикъ держалъ въ рукахъ покупки и смотрѣлъ уныло. Потоптавшись, онъ вышелъ изъ лавки. Вошелъ худой рослый старикъ съ физіономіей солдата Николаевскихъ временъ, облеченный въ старую кожаную куртку и охотничьи сапоги съ массой заплатъ.

— Какого товару, Данило Кузьмичъ? задалъ ему вопросъ лавочникъ.

— Товаръ у насъ одинъ. Пять фунтовъ овсянки для собакъ, да хлѣба, отвѣчалъ покупатель и прибавилъ:- Слышь, хлѣбъ у васъ больно плохъ. Совсѣмъ вы его не пропекаете. Даже собаки не ѣдятъ.

— Такія времена нонѣ, Данило Кузьмичъ. Ты егерь, ты человѣкъ вразумительный, тебѣ нечего разсказывать. Мы и стараемся пропечь, да что жъ ты подѣлаешь! Годъ голодный. Конечно, ужъ онъ не тотъ хлѣбъ, что въ урожайный годъ, но надо покориться. Въ Тамбовской губерніи вонъ еще хуже ѣдятъ. Я самъ этотъ же хлѣбъ ѣмъ и не ропщу на Бога, разсказывалъ лавочникъ, принимаясь отвѣшивать овсянку, и спросилъ: — Хлѣба-то сколько?

— Собакамъ чернаго пять фунтовъ, а мнѣ полубѣлаго фунтъ да ситнику фунтъ, отвѣчалъ егерь.

Лавочникъ продолжалъ:

— Туги нонѣ времена… Охъ, какъ туги! Мы вотъ тутъ на непропеченный хлѣбъ обижаемся, а прочти-ка ты въ газетахъ, что вонъ въ Тульской и Рязанской губерніяхъ дѣлается!

— Читалъ. Такъ вѣдь тамъ неурожай.

— А отъ ихняго неурожая и наша Питерская губернія страдаетъ. Мука-то вонъ тринадцать съ полтиной куль, да еще грозятся, что зимой будетъ пятнадцать, такъ какъ изъ нея хлѣбъ-то за рубль пудъ выпекать?

— Больно хлѣбъ плохъ. Собаки рыло воротятъ отъ твоего чернаго хлѣба. Да и полубѣлый тоже.

— Ну, да что тутъ жалиться! Тяготы… Нынѣшній годъ ужъ должны пострадать безъ ропота. Все это отъ Бога… вздыхалъ лавочникъ и, чтобы перемѣнить разговоръ, спросилъ егеря:- А какъ овсяникъ?

— Медвѣдь? Можешь ты думать, ушелъ! Ушелъ и два двугривенныхъ мои пропадомъ пропали. Сначала я его господамъ прочилъ, чтобы облаву сдѣлать. Потомъ, думаю, семъ-ка я его опою водкой и убью дубиной пьянаго, чтобы шкуру не попортить. Чудесно. Взялъ я корыто, накрошилъ въ него хлѣба, вылилъ въ хлѣбъ бутылку водки и поставилъ въ овсы. Овсы теперь скошены, а онъ послѣ покосовъ каждый день на зарѣ ходилъ на овсы по старой привычкѣ и вылъ отъ голода. Чудесно. Поставилъ съ вечера корыто на овсы. Прихожу на утро — ни медвѣдя, ли хлѣба, ни водки. Стоитъ одно пустое корыто. Выпилъ водку, подлецъ, ушелъ и ужъ больше не показывается. Пропалъ.

Лавочникъ захохоталъ.

— Надулъ егеря, сказалъ онъ.

— То-есть ужъ такъ-то надулъ, что и ума не приложу, отвѣчалъ егерь. — Такъ бутылка водки пропадомъ и пропала. Вѣдь вотъ поди жъ ты! Лучше бы я самъ ее выпилъ.

— Что хорошаго медвѣдю зря водку стравить! Человѣкъ ты не богатый.

— Да вѣдь на шкуру льстился; чтобъ шкуру сохранить. Яду бы ежели, такъ вѣдь отъ яду шерсть изъ шкуры лѣзетъ. Вонъ волковъ травятъ стрихниномъ, такъ посмотри, что послѣ со шкурой-то.

— Что говорить! А вотъ расчетъ съ водкой не вышелъ. Должно быть, матерый медвѣдь былъ, коли отъ бутылки водки не свалился.

— Это-то и обидно, что матерый. Знато бы да вѣдано, такъ я ему двѣ бутыли… Вѣдь шкура-то медвѣжья что стоитъ!

— Ну, за твое здоровье выпилъ.

— Молчи. Не дразни. Меня ужъ и такъ дразнятъ и проходу не даютъ. Такъ сколько съ меня за все про все? Ахъ, да… На копѣйку еще сѣры для собакъ положи, сказалъ егерь.

Лавочникъ сталъ звякать костяжками на счетахъ.

1893