Максим Горький - Сказки об Италии и не только… (сборник)

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Застонали! Слова сказать матери-то нельзя…

ПЕТР. Изо дня в день – одно и то же… На душу от этих прений садится какая-то копоть, ржавчина…

АКУЛИНА ИВАНОВНА (кричит в дверь своей комнаты). Отец! Иди чай пить…

ПЕТР. Когда истечет срок моего отлучения от университета, я уеду в Москву и, как прежде, буду приезжать сюда на неделю, не больше. За три года университетской жизни я отвык от дома… от всего этого крохоборства и мещанской суеты… Хорошо жить одному, вне прелестей родного крова!..

ТАТЬЯНА. А мне вот некуда ехать…

ПЕТР. Я говорю тебе – поезжай на курсы…

ТАТЬЯНА. Ах, зачем мне курсы? Я жить, жить я хочу, а не учиться… пойми!

АКУЛИНА ИВАНОВНА (снимая чайник с самовара, обожгла руку и вскрикивает). Ах, пострели те горой!

ТАТЬЯНА (брату). И я не знаю, не представляю – что значит жить? Как я могла бы жить?

ПЕТР ( задумчиво). Н-да, жить надо умеючи… осторожно…

БЕССЕМЁНОВ (выходит из своей комнаты, и, оглядев детей, садится ее стол). Нахлебников звали?

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Петя! Позови-ко…

Петр уходит. Татьяна идет к столу.

БЕССЕМЁНОВ. Опять пиленого сахару купили? Сколько раз я говорил…

ТАТЬЯНА. Ну, не всё ли равно, папаша?

БЕССЕМЁНОВ. Я говорю не тебе, а матери. Тебе, я знаю, всё равно…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Всего фунт купила я, отец. Целая голова есть, только не успели…

БЕССЕМЁНОВ. Я не сержусь… Я говорю пиленый сахар тяжел и не сладок, стало быть, невыгоден. Сахар всегда нужно покупать головой… и колоть самим. От этого будут крошки, а крошки в кушанье идут. И сахар самый (заметая) он легкий, сладкий… (Дочери.) Ты чего морщишься да вздыхаешь?

ТАТЬЯНА. Ничего, ничего… так…

БЕССЕМЁНОВ. А коли ничего, так незачем и вздыхать. Неужто отцовы слова так тяжело слушать? Не для себя ради, а для вас же, молодых, говорим. Мы свое прожили, вам – жить. А когда глядишь на вас, то не понимаешь, как, собственно, вы жить думаете? К чему у вас намерения? Наш порядок вам не нравится, это мы видим, чувствуем… а какой свой порядок вы придумали? Вот он, вопрос? Н-да…

ТАТЬЯНА. Папаша! Подумайте, который раз говорите вы мне это?

БЕССЕМЁНОВ. И еще, и без конца, до гроба говорить буду! Ибо – обеспокоен я в моей жизни. Вами обеспокоен… Зря, не подумавши хорошо, пустил я вас в образование… Вот – Петра выгнали, ты – в девках сидишь…

ТАТЬЯНА. Я работаю… я…

БЕССЕМЁНОВ. Слыхал. А кому польза от этой работы? Двадцать пять рублей твои – никому не надобны и тебе самой. Выходи замуж, живи законным порядком, – я сам тебе пятьдесят в месяц платить буду…

АКУЛИНА ИВАНОВНА (все время разговора отца с дочерью беспокойно вертится на стуле, несколько раз пытается что-то сказать и, наконец, ласково спрашивает). Отец! Ватрушечки… не хочешь ли? От обеда остались… а?

БЕССЕМЁНОВ (оборачиваясь к ней, смотрит на нее сначала сердито и потом, улыбаясь в бороду, говорит). Ну, тащи ватрушки… тащи… Эхе-хе!

Акулина Ивановна бросается к шкафу, а Бессемёнов говорит дочери.

Видишь, мать-то, как утка от собаки птенцов своих, вас от меня защищает… Все дрожит, все боится, как бы я словом-то не ушиб вас… Ба, птичник! Явился, пропащий!

ПЕРЧИХИН (является в дверях, за ним молча входит Поля). Мир сему дому, хозяину седому, хозяйке-красотке, чадам их любезным – во веки веков!

БЕССЕМЁНОВ. У тебя опять разрешение вина?

ПЕРЧИХИН. С горя!

БЕССЕМЁНОВ. С какого это?

ПЕРЧИХИН (рассказывает, здороваясь). Зяблика продал сегодня… Три года держал птицу, тирольской трелью пела, – продал! Почувствовал себя за этот поступок низким человеком и – растрогался. Жаль птицу, привык… любил…

Поля, улыбаясь, кивает отцу головой.

БЕССЕМЁНОВ. А зачем продавал, коли так.

ПЕРЧИХИН (придерживаясь за спинки стульев, ходит вокруг стола). Цену хорошую дали…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. А что тебе деньги? Все равно зря промотаешь…

ПЕРЧИХИН (усаживаясь). Верно, мать! Деньги мне не к рукам… верно!

БЕССЕМЁНОВ. Значит, опять-таки не было резона продавать…

ПЕРЧИХИН. Был резон. Слепнуть стала птица… стало быть, скоро помрет…

БЕССЕМЁНОВ (усмехаясь). Ты однако не совсем дурак…

ПЕРЧИХИН. Рази я это от ума поступил? Это от низости натуры моей…

ПЕТР и ТЕТЕРЕВ входят.

ТАТЬЯНА. А Нил где?

ПЕТР. Ушел с Шишкиным на репетицию.

БЕССЕМЁНОВ. Где это они играть хотят?

ПЕТР. В манеже. Спектакль для солдат.

ПЕРЧИХИН (Тетереву). Божьей дудке – почтение! Синиц ловить идем, дядя?

ТЕТЕРЕВ. Можно. А когда?

ПЕРЧИХИН. Хоть завтра.

ТЕТЕРЕВ. Не могу. Покойник есть…

ПЕРЧИХИН. До обедни?

ТЕТЕРЕВ. Могу. Заходи. Акулина Ивановна! А не осталось ли чего-нибудь от обеда? Каши или в этом роде чего-либо?..

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Изволь, батюшка, есть. Поля, принеси-ка там…

Поля уходит.

ТЕТЕРЕВ. Премного благодарен. Ибо сегодня, как вам это известно, не обедал я по случаю похорон и свадьбы…

АКУЛИНА ИВАНОВНА. Знаю, знаю…

Петр, взяв налитый стакан, уходит в комнату за аркой, сопровождаемый испытующим взглядом отца и недружелюбным Тетерева. Несколько секунд все пьют и едят молча.

БЕССЕМЁНОВ. А хорошо ты, Терентий Хрисанфович, заработаешь в этом месяце. Почти каждый день покойник.

ТЕТЕРЕВ. Везет… ничего.

БЕССЕМЁНОВ. И свадьбы часто…

ТЕТЕРЕВ. И женятся усердно…

БЕССЕМЁНОВ. Вот накопи деньжат, да и сам женись.

ТЕТЕРЕВ. Не хочется…

Татьяна уходит к брату, и между ними начинается тихая беседа.

ПЕРЧИХИН. Не женись, не надо! Нашему брату, чудаку, женитьба ни к чему. Лучше пойдем снегирей ловить…

ТЕТЕРЕВ. Согласен…

ПЕРЧИХИН. Расчудесное это занятие – снегирей ловить! Только что снег выпал, земля словно в пасхальную ризу одета… чистота, сияние и кроткая тишина вокруг. Особенно ежели день солнечный – душа поет от радости! На деревьях еще осенний лист золотом отливает, а уж ветки серебрецом снежка пухлого присыпаны… И вот на этакую умилительную красоту – гурлы! гурлы! – вдруг с небес чистых стайка красных птичек опустится, цви! цви! цви! И словно маки расцветут. Толстенькие эдакие пичужки, степенные, вроде генералов. Ходят и ворчат и скрипят – умиление души! Сам бы в снегиря обратился, чтобы с ними порыться в снегу… эх!..

БЕССЕМЁНОВ. Глупая птица, снегирь.

ПЕРЧИХИН. Я сам глупый…

ТЕТЕРЕВ. Рассказано хорошо…

АКУЛИНА ИВАНОВНА (Перчихину). Младенец ты…

ПЕРЧИХИН. Люблю птичек ловить! Что есть на свете лучше певчей птицы?

БЕССЕМЁНОВ. А ловить ее, птицу-то, грех. Знаешь?

ПЕРЧИХИН. Знаю. Но ежели люблю? И ничего кроме делать не умею. Я так полагаю, что всякое дело любовью освящается…

БЕССЕМЁНОВ. Всякое?

ПЕРЧИХИН. Всякое!

БЕССЕМЁНОВ. А ежели кто любит чужую собственность прикарманивать?