Федор Червинский - Сильфида

— Тэк-с.

— Но ведь тут… тут как дважды два. А, впрочем, мы как-нибудь со временем. Господа! предлагаю тост за любезных хозяев.

Он потянулся через стол, взял ручку Анны Власьевны, кушавшей с великою жадностью, и звучно поцеловал ее.

— Ну, здоровьице как нынче? Полегчало, а? — обратился он к ней с родственной фамильярностью.

Анна Власьевна сообщила своему розовому лицу страдальческое выражение и улыбнулась.

— Как будто лучше. Вот, — продолжала она, указывая с томной улыбкой на остатки кулебяки, — вот даже аппетит кое-какой есть.

— Ну, слава Богу, слава Богу!

Бобылев, лукаво взглянув ка Алексашу, заметил вполголоса:

— Матушка, при твоей комплекции… хорошо ли кулебяку кушать? Вы, доктор, как того… как насчет этого, а?

Доктор, сконфуженный тем, что все взглянули на него, густо покраснел и, проглотив рюмку мадеры, забормотал:

— Да, ежели в излишестве… Но впрочем… К-ха, к-ха…

Он притворно закашлял, быстро налил себе мадеры и опять выпил рюмку залпом.

После завтрака молодежь пошла в сад.

— Предложите мне руку, — обратилась Валентина к студенту.

Он покраснел, нахмурился и неловко округлил правый локоть. Она, улыбаясь, взяла его под руку.

— У вас и пруд есть? И лодка? Ах, как хорошо! Я хочу кататься. Как это я вчера не заметила, что пруд?

Девица Пулина радостно взвизгнула.

— Мы с вашего позволения в сю сторону не ходили, — заметил Алексаша, с великим удовольствием поглядывая на смущенного Хомякова.

Сели в лодку. Греб Алексаша. Валентина, прислонившись к корме, cмoтрела в небо. Хомяков усиленно курил и изредка поглядывал на нее смущенно и мрачно. Пулина взвизгивала при каждом колебании лодки. Разговор не клеился.

— Что ж вы молчите? Расскажите что-нибудь, — обратилась Валентина Ниловна к студенту. Тот вспыхнул и еще больше нахмурился.

— Я не мастер, вот Саша может.

— Он вечером расскажет про звезды, — заметил Алексаша.

— Про звезды? Отчего про звезды?

— Он звездочет. Всякую крупинку на небе знает.

— Вы занимаетесь астрономией?

— Между прочим. Моя специальность химии — я ведь не чистый математик, а естественник. А в астрономии я диллетант.

— Вечером вы мне расскажете о звездах, повелительно сказала Валентина. — Ах, как хорошо, — воскликнула она, щурясь и всматриваясь в даль.

Все оглянулись.

— Где? Что хорошо? — спросила mademoiselle Пулина.

— Облака. Вон замок… там вершины снежные, а вон профиль великана. Когда вглядишься, так жалко возвращаться на землю. А звезды я не люблю; они — страшные…

— Чем же они вас напугали, кузина?

Хомяков и Пулина недовольно покосились на него. Но Валентина не слышала вопроса и продолжала говорить вполголоса, ни к кому не обращаясь:

— Они страшные, потому что такие огромные и такие далекие. Тысячи лет идет свет от них… Свет из другой вселенной… Вам не жутко думать об этом? — обернулась она неожиданно к Хомякову.

— Да… иногда, может быть… Нет, я рад, когда смотрю на них и думаю о них. Я рад, что разум наш… т. е. не наш, а вообще человеческий… Словом, что он постиг вечные законы движения планет, расстояния… величины. Так что выходит… как бы сказать? Выходит…

— Что мой разум постичь этого не может, любезнейшая Большая Медведица.

— Не придирайтесь, кузен. Мысль ваша мне совершенно ясна, — опять обратилась она к Хомякову. — Но… но все-таки человек порядочное ничтожество. И было бы еще ничтожнее, если бы у него не было бессознательного и смутного стремления к иным таинственным мирам. Впрочем, не у всех есть такое стремление, — прибавила она, улыбнувшись. — Вот у прозаического кузена моего, кажется, преобладает стремление ко всему земному.

— Пока вы живете на земле, поэтическая кузина.

— Ну, теперь домой, довольно, — скомандовала Валентина, после нескольких минут общего молчания.

Алексаша круто повернул лодку.

— Домой — так домой! И я предлагаю партию в крокет. Нас как раз четверо, — заметил он, взглянув на Валентину.

— Крокет? Отлично, — решила она. — Я отвратительно играю, но это все равно.

К дому она шла под руку с Алексашей.

— Как зовут вашего друга?

— Хомяк, Большая Медведица, Кассиопея, звездочет…

— Нет, серьезно?

— Михаил Иванов.

— Он — милый. Я люблю диких.

— Приручать любите? А как вам наш богатей понравился, Кобылкин?

— Этот — с разноцветным лицом и зелеными зубами? Довольно противным.

— Это у нас первый нумер. В свое время много ему повезло и теперь у него около миллиона. Впрочем, он малый добрый.

— А Бог с ним! Ну что же, ставьте крокет.

Кобылкин и Нил Нилович, сидевшие на балконе — доктор уехал после завтрака — и потягивавшие кофе с коньяком, умоляли принять их в игру. Оба были красны и очень оживлены — результат «упоения», как объяснил Алексаша. Бобылев, дремавший около тучной madame Пулиной, тоже изъявил желание играть; Анна Власьевна грозно посмотрела на него, и он мгновенно стушевался, а увидев, что супруга его заговорила с Пулиной — тихо встал, отошел в сторону, а потом и совсем скрылся в комнату, к великому, хотя и недовершенному изобретению.

Игра шла оживленно, Валентина, Кобылкин и m-lle Пулина были в одной партии, остальные в другой. Алексаша блистал своим искусством, остальные играли довольно ровно, только Нилу Ниловичу ни один шар по удавался. Он задумывал сложнейшие комбинации, горячился, намечал для крокирования шары недосягаемые, — а в результате сидел еще на вторых воротах, когда все шли обратно, а Алексаша был уже разбойником.

— Погодите! — кричал он, красный, целясь в чужого шара, стоявшего ни позиции сажен за шесть от собственного, — погодите. Мне стоит войти в удар, и я… Лет пять назад я первым игроком в крокет был. В Англии взял однажды приз. Ну что, как? Промах?

— О, маленький, — замечал Алексаша, — всего на аршин мимо.

Кобылкин играл тихо, аккуратно и подвигался довольно быстро, не отставая от Валентины. Она мило улыбалась ему за всякий хороший удар — и он весело подмигивал, приговаривая: «А вот теперь мы, стало быть, с энтого шара… Во! В правую щеку аккурат!»

— С вашим папенькой обо всем переговорили, — заметил он Валентине, выжидая своей очереди. — Оченно приятное знакомство! Папенька ваш на удивленье человек! И то, и се, и прочее — все постиг, — говорил он, хитро подмигивая и оглядывая молодую девушку маслеными глазками.

Она улыбалась.

— А вы папе понравились?

— Чего-с? О, и надсмешница же вы. Где уж нам. Папенька ваш — орел: он и туда и сюда… а мы что ж? Мы как дятел: все в одно место долбим.

— И надолбили миллион?

Он испуганно и серьезно взглянул ей в глаза, потом усмехнулся.

— Э-эх, барышня! Шутите вы все! Впрямь вы как… вот и забыл, как это прозывается… Сильфида. Во! Эх, боюсь просит только, — а пожаловали бы вы с папенькой в мое монрепо, я бы и лошадок прислал сюды — и такой бы пир устроил…