Федор Червинский - Сильфида

— Вам играть, — строго сказала Валентина и отошла.

— Что напевал вам этот ловелас? — спросил Алексаша, подходя и отирая платком раскрасневшееся лицо.

— Он меня сильфидой назвал. Но Боже, как он противен!

— Сильфидой. Се тенатан, как говорит маман. Сильфида. Нет, это, правда, хорошо. В вас есть именно что-то…

— Я — разбойник, — пробасил Хомяков.

— Значит один Нил Нилыч слегка запоздал у нас, — заметил Алексаша. — Вам вторые?

— Мне? Да, но… погодите. Я сейчас — мне только в удар войти. Бац! Что, мимо? Ну значит кривой молоток. Валя, дай мне свой! О чем это ты с Кобылкиным беседовала, а? О, знаю, ты и его погубить решила, бесчувственная, — шепнул он дочери, обмениваясь молотками.

— К себе в имение звал нас.

— О! Но ты как хочешь, а я поеду. Он человек нужный, а у меня такой план созрел — ах! Пальчики оближешь.

Валентина насмешливо посмотрела на него.

— Не даст, — сказала она.

— Чего? Чего не даст?

— Да денег не даст. Ведь вы же не прочь занять?

— Дерзкая девчонка, — полусерьезно шепнул он и отошел.

Партия Валентины преуспевала. Противники не могли уже надеяться на выигрыш, благодаря глубокомысленным комбинациям Нила Ниловича, все еще сидевшим на вторых воротах. Наконец, и Хомяков, более других отставший, стукнулся о палку — и игра была закончена.

К обеду приехали новые гости — два артиллериста из ближайшего местечка, где стояла их батарея, и исправник, один из офицеров — высокий и застенчивый капитан Подронников, немедленно после обеда уселся за карты — вместе с Нилом Ниловичем, Кобылкиным и самим Голубевым, — а другой, молодой поручик Сузиков, франтоватый, с печатью разочарования на лице и томностью по взгляде маленьких светлых глаз, присоединился к сидевшей на террасе молодежи; Хомяков с неудовольствием покосился на него, девица Пулина радостно вспыхнула, а Алексаша расцвел.

— Знаете, кузина, мосье Сузиков — поэт! О, и распрезамечательный! Отчасти в декадентском стиле.

— Да? — процедила сквозь зубы Валентина, прищуриваясь.

— Помилуйте, — осклабился поручик, — Александр Геннадиевич шутит. Я пишу — но для себя, исключительно, — как говорится, только для души. Впрочем, несколько вещиц было напечатано, — прибавил он небрежно.

— Дорогой, осчастливьте! — взмолился Алексаша, — прочтите какой-нибудь злодейский стишок.

Сузиков усмехнулся.

— Не все любят стихи. И притом вы как будто… э-э… слишком к этому шутливо относитесь. То есть, как бы с насмешкою. Хотя, — прибавил он, — я не дал, кажется, повода.

Алексаша придал лицу торжественное выражение.

— Можете ли вы думать! Вы знаете, что я поклонник вашей музы. Поэма «В кустах сирени» производит гигантское впечатление. А эта баллада из рыцарской жизни! Какая сила!

— Вот! Даже наизусть помню!

— Ну это юношеское произведение, — заметил Сузиков, покосившись на Валентину. Она смотрела на него с улыбкою.

— А из более зрелого — ничего не прочтете?

— А вы любите стихи?

— Хорошие — очень.

— Но их так мало. Вот Александр Геннадиевич сказал о силе; этого элемента очень мало у наших поэтов, если не считать двух-трех. — Сузиков помолчал, потом прибавил, смеясь: — капитан Подронников находит, что в моей балладе есть что-то лермонтовское. Но я понимаю, что это он по-товарищески.

— Отчего же, — сказала Валентина, прищурившись и не глядя на Сузикова. — Сам автор не судья. Я действительно вижу силу в этой строфе: «и дик, и страшен»… «и загремел удар меча». — Она замолчала, продолжая смотреть вдаль, сохраняя серьезное выражение лица, и только кончики губ ее дрогнули едва заметно.

Сузиков расцвел, крякнул и придал взгляду мечтательное выражение. Радостно вспыхнула и девица Пулина.

— Ваша похвала особенно ценна, — галантно заметил поэт. — Мне Александр Геннадиевич говорил о вашем личном знакомстве с нашею «солью земли»… Я разумею писателей и артистов. Да вы и сами…

— О моих талантах, надеюсь, кузен ничего не рассказывал вам? И хорошо сделал: в области искусства он, по-видимому, совершеннейший профан.

— Га! Никто не знает, сколько дивных поэтических созданий сохранено здесь! — Алексаша ударил себя кулаком в грудь. — Вот почтенная Кассиопея можете засвидетельствовать.

— Да, я читал кое-что. Не помню, впрочем, теперь, — заметил Xомяков.

Сузиков слушал с снисходительной улыбкой.

— А нынче перестали писать? Убоялися премудрости? О, если б все умели во время переставать. Я читал современных поэтов; так иногда кое-что как будто блеснет… но редко! Очень редко. Впрочем, я вообще строг. Я признаю только Лермонтова и отчасти Пушкина…

— Вы действительно строги, — улыбнулась Валентина.

— Зато счастливы поэты, которых он признает, — заметил Алексаша. «Большая Медведица» — твое мнение.

Хомяков конфузливо улыбнулся.

— Я не все стихи понимаю. А те, которые понимаю, очень люблю. И, кажется, больше всех из второстепенных — Тютчева.

Валентина оживленно взглянула на него. Сузиков фыркнул.

— Правда, Тютчева? Только зачем вы называете его второстепенным? В вершинах творчества все большие таланты равны. А Тютчев, громадная величина. Ну довольно о поэзии, — закончила она.

— Да, довольно, — поддержал Сузиков, огорченный, что его не заставили прочитать его поэму, и смущенный тем, что, как оказалось, фыркнул не вовремя.

— Я вас оставлю теперь? — сказала Валентина, поднимаясь, — мне нужно написать шесть писем, вот что значит жить в Петербурге.

Она мило улыбнулась всем, кивнула и вышла.

Несколько минуть все молчали.

— Возвышенная натура! — сказал, наконец, Сузиков. — И тонкая нервная организация, — прибавил он ни с того ни с сего.

— Ах, она прелесть, прелесть! — воскликнула девица Пулина.

Хомяков злобно покосился на них и промолчал.

— Н-да, девица незаурядная… — заметил Алексаша. — И есть в ней что-то этакое магнитическое. Ну словом, я понимаю, почему она такой демонский успех имеет.

— О, правда? — спросил Сузиков.

— Надо думать, правда, — Нилушка сказал.

Хомяков быстро встал.

— Пойдемте в сад, — предложил он, сохраняя свирепое выражение лица. Ему был неприятен этот разговор.

— В сад, так в сад, — поддержал Алексаша. — Все равно день пропал.

Все поднялись Сузиков вопросительно взглянул на Алексашу.

— О, вы не удивляйтесь и не огорчайтесь: у меня восемьсот девяносто четвертый день пропадает. Я все, видите, присесть за книжки собираюсь — да вот то да се…

Сузиков предложил руку Пулиной — и все пошли в сад.

К одиннадцати часам вечера гости разъехались. Только Хомяков остался, решив ночевать. Уезжая, Кобылкин усиленно просил Нила Нилыча посетить его. Алексаша с другом, проводив последнего гостя, сели на широкое крыльцо дома; Валентина присоединилась к ним. Мягкий лунный свет скользил по вершинам деревьев и придавал фантастический характер надворным постройкам. Валентина стояла, прислонившись к косяку двери, и смотрела на звезды.