Юлий Крелин - Хирург

– Так директор не из своего кармана платит. А для государства все равно – деньги из государственного кармана уходят. Насколько я понимаю, лишнего младшего не возьмешь сверх штатов. Вам не количество денег отпускают – и бери, сколько хочешь к как хочешь. У вас, как и во всей стране, штатное расписание. Зачем директору института думать о государстве, если он будет более ценного заменять менее ценным. Тут только деньги, а не польза государству.

– Все думать сейчас норовят государственно, проблемно и, прежде всего, денежно. А перспектива диссертаций – это выгодно институту и морально. Не личность, а дело на первом месте и деньги как эквивалент дела, Евгений Львович, вот так. Режим экономии опять же. Жизнь – это игра без правил.

– Опять экономия! У нас тоже об этом говорят. Но, по моей логике, процветание будет в вашем институте не от экономии, а от прибыли или эквивалента прибыли. А доктор наук больше даст, скажем, для больных. В общем, до конца я эту логику не уясню. Впрочем, логика – это правила, по существу. А раз жизнь, как говорите, игра без правил, значит, предположения бессмысленны, результаты непредугадываемы, выводы нелепы, поучения несостоятельны. Логика, наверное, логике рознь.

– Конечно. Вот вам другая. Кандидат стремится к докторской, он роет землю копытами, у него тема, он активнее дает план научных работ. От него идут статьи, доклады – он выгоден институту, заведующему, директору. А доктору некуда рваться, разве только на место заведующего или директора, если те будут уходить или умирать. То есть доктор – потенциальный недоброжелатель начальства.

Мишкин молчит, потому как не знает, что можно сказать, и не знает, как думать при такой логике. По видимому, есть своя правда и у этих докторов, и у их директоров.

– Да, жизнь – игра без правил. Я вот вчера оживлял одного травматика. Один глаз закрыт гематомой, а второй с узким зрачком. А раз зрачок узкий, значит, живой, хоть ни пульса, ни давления. Суета и суматоха. Зрачок узкий – оживляем. Кровь льем, искусственное дыхание, массаж сердца. Так и оживляли, пока глаз этот не выпал – стеклянный оказался. Вот вам и правила игры. Ну ладно, а если все таки сократят? Вы узкий специалист. Такие специальности только в таких институтах и нужны. Куда же вы? Что делать будете?

– Ну, во первых, это уже моя проблема, и директора это не волнует; а во вторых, предложат поехать в какой нибудь институт в глубоко периферийном городе.

– А вы не хотите?

– Не очень, да не в этом дело. Сейчас во всех городах свои институты и свои руководители. Они и заинтересованы своих выдвигать, а не варягов получать откуда то. они и создают своих учеников, свои школы. Десять лет назад доктора наук с руками бы оторвали в любом городе. А теперь присланного доктора встретят, скорее всего, очень недоброжелательно.

– Как же быть?

– Ну, если такое решение состоится и не удастся устроиться специалистом моего типа, то придется идти в больницу вашего типа, кидаться в ноги заведующему и просить его взять на работу простым доктором и снова учиться делать аппендициты, грыжи – все то, что уже довольно прочно забыто.

– Это ж очень мало денег, по сравнению с вашими институтскими окладами.

– Прибавка за докторскую степень будет.

– Двадцать рублей.

– Будем утешать себя тем, что у кандидата десять. Вы же живете. И мы проживем.

– Я не тратил столько времени на писание диссертации. Я от жизни в это время получал удовольствия.

– Мне говорили, что ваше удовольствие в основном в больнице. И днем и ночью.

– Во первых, кому что удовольствие. И учтите к тому же, хороший хирург сделал операцию и спокойно пошел домой. А ночью торчат у своих больных плохие хирурги, как я. Неуверенные. А во вторых, это преувеличено. Я люблю валяться дома на тахте, читать и чтоб собака терлась об меня при этом. Люблю выпить с друзьями. Совсем, так сказать, не чужд раблезианских удовольствий. Знаете, сделаешь одну необычно удачную операцию, а люди в жажде чуда несут невесть что. Бога у них нет, но есть жажда чуда, которая и порождает героев вот таких слухов. Ну, а вопрос с сокращениями как-нибудь решился?

– Пока оставили и разговоры и нас. А тут и кампания сокращения кончилась. Но осталась опасность, подорваны и вера и служебные отношения. И тоска в груди появилась.

– Ладно, не будем говорить о неприятном. Что ж болит у вас? Впрочем, это тоже не веселый, наверное, разговор.

– Евгений Львович, давайте начистоту. Как мужик с мужиком. И даже более чем начистоту. Я вам сейчас все выложу.

– С какой преамбулой! Слушаю вас, Сергей Алексеевич.

– Я убежден, что у меня рак толстого кишечника.

– Уж так сразу.

– Вы послушайте, не прерывайте. Я знаю вашу святую обязанность утверждать обратное.

– Ну ладно.

– Боли у меня давно. Носят они характер временами наступающей непроходимости. Симптомы ее классические. Прощупать ничего не удается. И тем не менее, если это рак, я думаю, что удалить уже его не удастся…

– Давно у вас болит?

– Около пяти лет.

– Ого! Рак! Так долго.

– Последнее время приступы чаще и все проявления непроходимости резче. В основном в последний год.

– Пять лет! Конечно, рак длится намного дольше, чем это себе представляли раньше, – я в этом убежден. Но пять лет боли!

А чем вы еще болели?

– Я здоровый человек, Евгений Львович. Только зубы.

– Каких-нибудь травм, операций не было?

– Лет семь назад аппендицит. И еще в детстве неудачно в воду прыгнул. Болел живот около двух недель, лежал в больнице, боялись разрыва печени подкапсульного. Вот и все.

– Вестимо, чего боялись. Прилягте, посмотрю. Доктор лег на диван. Мишкин присел на край.

– Не похудели?

– Последнее время немножко похудел.

– Вы смотрите, какая складка. Чтобы рак пять лет и такая складка. Слева у вас ничего не прощупывается. А справа… справа слепая кишка немного переполнена.

– Она-то и болезненна.

– Вестимо – раз переполнена. А какой у вас был аппендицит?

– Тяжелый для меня и для хирурга, но не гнойный. Он располагался, отросток, под печенью, был в спайках. Пришлось наркоз дать.

– Так ведь болеть после этого может. Спаечный процесс. Ведь он был и до операции, как вы говорите, а уж после и подавно.

– Евгений Львович, будем говорить начистоту и дальше, вы позволяете?

– Мы ж договорились.

– Если у человека рак, особенно неоперабельный, – так уж лучше его не лечить, пусть больной быстрей помрет. Так ведь?

– Никогда.

– Но для себя, не для меня, – мы ж договорились, доктор, – вы так думаете?

– Никогда я так не думал. Ни для кого. Если у больного непроходимость на почве рака, надо все равно оперировать и либо вывести кишку, либо обход сделать, если нельзя убрать опухоль. Мы должны выполнять работу по обету, взятому еще в юности. Мы уже не вольны. Мы не должны решать за рак, а должны делать, что умеем и можем. До конца.