Юлий Крелин - Хирург

– Тут я родился. Рядом. А сейчас вот дом мой, девятиэтажный. Из окна виден. Видите? На седьмом этаже мы с женой. Квартира. Одна комната. Сын на пятом. У него двое. Дед я. Двое у него.

– А у вас один?

– Зачем! Дочь еще. Она у мужа, конечно, не здесь.

– А что-нибудь болит сейчас?

– Нет. Вот с едой только трудно, глотать. Сейчас жить ничего. И моя успокоилась. Раньше, бывало, соседи с ней заведутся, пойдет на кухню. Сейчас на пенсию вышла. Телевизор смотрит, конечно. Сейчас спокойно нам.

– К сыну вниз ходит?

– Это да. А сын говорит, плохо сейчас. Раньше, говорит, квартира общая когда была, веселее. Придешь с работы, к кому зайдешь, выпьешь вместе, поговоришь. Это правда. И телевизор смотришь вместе, в коллективе, конечно. А потом во двор выйдешь вместе. А теперь все сидят у себя, у телевизоров, – и не видишь никого. Летом лучше. Во дворе столы. Домино. А сыну все мало. Пройдет. У него свои растут.

– Николай Михайлович, надо вам операцию делать.

– Понимаю, понимаю, Евгений Львович. А что там у меня? Может, и само пройдет? Погодить?

– Нет. Надо. У вас и не проходит еда поэтому.

– А если запивать?

– Вы запиваете. Вам же хуже становится.

– Стало немного хуже. Но можно жить.

– У вас, Николай Михайлович, доброкачественная опухоль, как жировик, но в пищеводе. Она закрывает ход. Ее надо убрать.

– Жировик. Не рак, значит?

– Не рак. Но оперировать все равно надо. Закроет совсем.

– А не опасно?

– Опасно. Но если будет очень опасно, то мы удалять не будем, а сделаем в желудке дырочку, и придется вам есть через трубочку.

– Какая ж еда!

– Временно. А поправитесь, наберете сил, тогда сделаем все как надо. Надо, Николай Михайлович.

– А кто оперировать будет?

– Я буду.

– Ну ладно. А когда?

– На той неделе. Скажем еще. Пусть только ко мне ваши зайдут до операции.

– А жена, наверное, уж тут, ждет внизу, мы договорились, конечно.

– Вот сейчас пусть и зайдет тогда.

Мишкин остался в кабинете и стал рассматривать какую-то книгу. В дверь постучали.

– Войдите.

Жена полная. Трех надо сложить таких, как Николай Михайлович. Но он-то болен, он истощен. Он-то должен чувствовать полное отсутствие сил. Интересно, а до болезни какой он был. Раза в два, наверное, толще.

Мишкин объясняет жене.

– Да я и сама вижу, плохо. Тает мужик на глазах. Я ему говорила – пойди к врачу, может, рак, а он… Ну сейчас хоть не пьет. Сейчас хорошо все. Обязательно, товарищ доктор, операция? А то нам хорошо все сейчас. Сын рядом. А не умрет от операции, товарищ доктор?

– От болезни он точно умрет. У него рак.

– Я ему говорила. А он вот не ходил. А мне говорит – жировик там.

– Он не знает. И вы ему не говорите.

– Нет. Зачем? Не скажу. – Она вытерла глаза тылом кисти. – Не скажу. Сыну скажу.

– Сыну скажите. Операция опасная. Есть, правда, небольшой шанс, что там жировик, но вряд ли.

– Ну, если надо. Но он хороший сейчас. Вот худой только.

– Операция очень опасная, даже если мы сумеем убрать все, если опухоль небольшая. А если нельзя, надо делать дырочку в желудке и кормить через трубку.

– А нельзя без нее?

– Он умрет от голода.

– А как же сказать про дырочку?

– Не надо ему говорить. Это я сам.

– Значит, без этого нельзя?

– Если удастся – сделаем без трубочки.

– А без операции нельзя?

– Нет.

– А когда будет операция?

– На той неделе. Мы в пятницу, завтра, скажем ему. А он вам.

– Ну, раз надо. А то сейчас хорошо нам. И сын здесь, ниже. Внуки. Дочка бывает. Я на пенсии. Телевизор. А на сколько он здесь? Через сколько ему выписаться можно будет?

МИШКИН:

– Больной спит?

– Да. Уже. Интубируем.

– Ну, я моюсь тогда.

И я начал мыться. Рядом моется Игорь. Мы перекидываемся, как всегда, словами, чаще всего ничего не значащими. Третий ассистент – молодой врач, интерн – первый год врачевания. Им хорошо сейчас, молодым. Пять лет учатся, потом шестой год доучиваются на какой нибудь кафедре по избранной специальности, и еще седьмой год в больнице интерном, и лишь только потом уже выползают на самостоятельную работу. Семь лет. Хорошо. А нас выкидывали, катапультировали в работу. Меня, как щенка в воду, в деревню после пятого курса. Говорили, что это хорошо, быстрей, дескать, научусь. Про больных уж я не говорю. А вот что это нам стоило. Как говорится, нервные клетки не восстанавливаются. Если Сашка пойдет в медицинский, ему легче будет, когда кончит, если попадет. Если попадет. Куда мне сегодня идти надо? Не могу вспомнить. Хватит мыться.

– Давай, Игорь, кончай. Не баня.

Ну и халаты у нас. А мне и вовсе очень короток. Не на бал. Хорошо и так.

– Можно йодом его?

– Можно.

Ровно закрасил. Полтела закрасил. Теперь ребра посчитать. Где разрез сделаем? Здесь спиртом надо. Наметим.

– Дайте, пожалуйста!

– Что?

– Спирт!

Вот как теперь. Когда они сами знают, что дать, – лучше. Накрываю простынями.

– Я сверху. А ты снизу накрывай.

– Свет направьте.

Руками все приходится. А в институте кнопками свет направляют. Куда же я сегодня должен идти? Анестезиологи, по-моему, полностью готовы уже.

– Можно начинать.

Так. Сразу крючками, ребята. Правильно все. Кровь останавливать особенно не приходится. Ага, прошел.

– Пневмоторакс.

Если легкое не очень запаяно, к пищеводу подойдем быстро. Да. Вот. Потом. Темные простыни лучше. Сначала диафрагму рассеку. Шить надо. Дают, не спрашивая. Сейчас-то конечно. Почему каждая работа обезличена? У нас в душах, наверное, конвейер и комбинат. Раньше сестра играла большую роль. Операционная сестра. И сейчас большую, но не так. Личные качества не так уж важны. Важны, но не так, как раньше. Кто говорит, что очень важно, – это больше для форса треплются, наверное. Сестра нужна, чтобы стояла много и давала все, не спрашивая, что нужно. В маске она хорошенькая. Лучше, чем с открытым лицом. Лоб хороший. Здорова опухоль. Отойду ли?

– Смотри какая. Наверное, не удалим. Тогда трубочку. Куда же я должен идти сегодня? Ух ты, и поджелудочная захвачена. И край печени. Узлы в клетчатке. Если здесь попробовать. И риск большой. Даже если удастся, работы часа на четыре минимум. Риск здоровый. И толстый кишечник, забрать участок придется. Это началось с желудка, потом на пищевод поползло. Работка! Я вам скажу! А! Конечно же с Ниной куда-то иду. Тот-то ее больной, родственник. Поправился. Позавчера звонила. Сейчас тридцать пять одиннадцатого. Она же говорила… Нет, ничего у меня здесь не выйдет. Трубочку поставим. А если отсюда попробовать подойти? Сплошняком все. Попробовать если? Смертельный риск. Смертельная вещь. Болезнь тоже смертельная. А здесь отойду? И здесь не подойти. Можно, конечно, но… Если аорта прихвачена – тогда все просто и говорить не о чем. Кто-то предлагал, не помню кто: пищевод с куском аорты забирать. А потом пластика аорты синтетикой. Где-то статья была. Или, как говорится, личное сообщение. Хм. Здесь кровит.