Юлий Крелин - Хирург

Впрочем… Впрочем, именно это он и думает.

– Папа, а почему ящеры все вдруг умерли?

– Слишком большие были, – охотно отключился в беседу. – А шарик наш приспособлен для более невесомых тварей. А те никуда не спешили, а при таком верчении быстром земли нашей не поспешишь – вымрешь.

– А ты, пап, любишь спешить?..

– Женя, поедем к Мите на дачу. Люба давно нас зовет. У их Сашки сегодня день рождения. – Галя дала возможность не отвечать.

– Уумм, – неясный жест плечами и бровями.

– Что ты мычишь! Они ж ровесники. И Сашке нашему интересно.

– Верно! Поехали быстрей, пап.

– Уумм…

– Ну собирайся тогда.

– Ну что мы туда поедем?

– Поехали, Жень, поехали. О парне-то подумай хоть.

– Вот и зудишь и зудишь, никогда отдохнуть в воскресенье не дашь. Вечно шило у тебя. И не в себе, а в руке – для других, для меня. Отстань ты от меня. А?

– Поехали лучше, пап, а пап, поехали, а?

– Брось выпендриваться, Жень, какое шило, и Сашка, видишь, просит. Поехали.

– Отстаньте вы от меня. Кто мешает? Всей езды от дома тридцать минут. Садитесь и катайте.

– Мы ж вместе хотим, Жень. Не будь «грюбым и дикимь». Одевайся, брейся. Давай.

– И бритва у меня плохо работает.

– Бриться-то ею можно пока.

– Больно ты деятельная. А ты посиди лучше, подумай, посозерцай. Что-то делать, двигаться… делать ведь легче, чем думать.

– Думатель. Потому ты и хирургией занимаешься, что делать можно. Надо делать. Думатель.

– Я тебя прошу – не вставай между мной и работой!

– То-то ты и хочешь подумать, посозерцать. А на даче небо, трава, деревья, простор – сиди и думай, думатель. Ну, иди поделай.

– Дура. А куда Сашка пошел?

– В ванной переодевается.

– Ну вот и езжайте вдвоем, – опять активизировался Мишкин, глядя на Галю, словно моська на… – Давай так. Вы поедете сразу, а я пойду посмотрю больных в отделении и приеду следом. От больницы это не дольше пятнадцати минут.

– Ну зачем! Тяжелых больных нет. Чего пойдешь?!

– На даче ж нет телефона. Уеду. Так хоть посмотрю, не назревает ли чего.

Вошедший Саша также поддержал идею ехать раньше, не дожидаясь папы, – все ж там ровесник, товарищ, тезка. «А папа следом».

Галя с сомнением покачала головой:

– А может, вместе зайдем, подождем тебя? – Ясно было, что Галя сдала позиции, отступила и почти полностью истреблена. Его нежелание, его неохота были сильнее. Галя была права – на работу звала «неохота» его. Последняя попытка, арьергардные бои: – Экий незаменимый! Незаменимых людей нет! – Тут она ошиблась и дала подставку, открыла клапаны для новых потоков и прений.

– В общественных отношениях, может, и нет незаменимых, а вот в личностных – еще как есть. А лечим мы не общество, а личностей. Потому и незаменим.

– Евгений, ты морализируешь, – значит, ты не прав!

– Здрасте. Точка зреньица.

– А что?!

– Да ничего!

– Гуманист! Гуманист абстрактный.

– Нет такого. Гуманизм абстрактный – абсурд. Гуманизм, как и любовь, может быть только конкретный, направленный на объекты, на личности, на больного, например. Вот.

– Ну, занудил, проповедник, моралист, сектант.

– Дура баба. Ну что тебе надо?! Езжай. Пойми ж ты меня правильно, ведь жизнь показывает, что мне надо и по выходным зайти туда.

– Вот-вот. Весь набор выдаешь. Сам говорил, что как только начинают просить правильно понять или апеллируют к тому, что жизнь покажет, – тут-то и ищи фальшь, или корысть какую, или просто лень и эгоизм. Нет, что ли?

– Ну что с бабой говорить! Пойти взглянуть я должен. Нет ничего – приеду следом. А если что есть, значит, не зря пришел. Все! Я пошел. Ждите меня там.

Как говорится, сказано – сделано, и Мишкин уже в отделении.

– Ну как, Игорь Иванович, дежурится?

– Как обычно.

– Спали, ели, гуляли?

– Разгуляешься. Сейчас вы за нас пойдете гулять.

– Это да. Придется. Раз так говоришь.

– У нас все в ажуре, Евгений Львович. Вот только этот с желтухой температурит.

– Там-то рак. Что сделаешь. Но желтуху надо ликвидировать, наверное. Не срочное дело, правда.

– А что, если мы сейчас? А, Евгений Львович? Ведь от желтухи, от интоксикации он может умереть. Еще до раковой смерти.

– Может, конечно, да неизвестно, что лучше.

– Но ведь желтуха с температурой. Может, лучше сегодня?

– А может, это и мысль. Тогда на завтра можно будет еще что-нибудь, кого-нибудь назначить.

– Или действительно вам лучше погулять.

– Нет, нет. Давай делать.

– А наркоз?

– Наркоз, наркоз. Позвони Вере Сергеевне. За полчаса доедет.

– Она звонила утром. Уехала на дачу куда-то. Может, сестры сами дадут? Или, может, Нину вашу позвать?

– «Вашу»! Не принимай возможное и вероятное за очевидное и свершившееся. Ее можно вызвать, только когда самый край и некуда податься. Понял? А то она тоже решит, как ты. «Ваша»! Уродонал Шателена.

– Что, что?

– Шателена, говорю, уродонал.

Несмотря на двухметровый рост Мишкина и на вполне приличный, во всяком случае выше среднего, рост Илющенко, они в своих креслах были похожи на двух гномов, замышляющих недоброе, хоть и праведное. Если смотреть сзади на спинки кресел, видны только белые колпаки: остро поднятый и вытянутый кверху колпак Игоря Ивановича и закругленный, обтягивающий темечко колпак Евгения Львовича. Непонятными звуками выпадал кусками разговор в окно, если кто слушал на улице непосвященный.

– А вот если бы в детстве книги читал, знал бы, а не говорил глупости. Лекарство такое было в начале века от камней в почках. Читай «Кондуит и Швамбрания». Как я эту книгу любил!

– Не понял, Евгений Львович, при чем тут.

– При том, что звучит противно – уродонал Шателена. Еще там было имя, тоже лекарство, кажется, – Каскара Саграда. А может, я путаю. А во-вторых, в книге этот уродонал подносился как враг всего номер один – некий адмирал Шателен. Противно, в общем. Сестры дадут. Командуй, адмирал.

И опять, как говорится, сказано – сделано.

Конечно, это оказался рак. И опухоль располагалась у самого начала протоков, так что желчь в кишку отвести не удавалось. И конечно, никакой срочности. Пришлось Мишкину выдумывать, как сделать обходной путь для желчи. Игорь проделал новый, другой ход из печени в желчный пузырь, а пузырь сшил с кишкой. Мишкин Игорю помогал. Все это было бессмысленно, так как рак был уже сильно запущен и больному в любом случае ничего не могло помочь, даже если осуществятся небольшие возможности после этой операции – уменьшить или даже совсем ликвидировать желтуху. Мишкин оставил Игоря Ивановича одного зашивать кожу, а сам пошел в ординаторскую.

Вскоре пришел и Игорь:

– Евгений Львович, а как называется это вот, что мы сделали?

– Напрасный труд.

– Ну, это понятно, а операция эта по автору ведь как-то называется?