Юлий Крелин - Хирург

Агейкин. Никто не хочет.

Мишкин. Вестимо.

Илющенко. Надо же! Из райздрава вчера звонили, чтоб все вышли до пятидесяти лет. Агейкин. Побегаем.

Мишкин посмотрел на Илющенко и протянул в его сторону руку, скрученную в виде фиги:

– Вот я побегу. У меня операция с утра. Агейкин. А что вы кричите? Услышат.

Мишкин. И что? Когда наконец этот больной согласится? И он будет умирать, и мы вместе с ним. Пошли.

Все втроем пошли. Больной, естественно, в палате. Жены нет.

– А жена звонит?

– Да, наверное. Никого нет. Воскресенье, знаете ли. Очень мне жаль, что нет профессора Семина.

«Господи, при таких болях и такое многословие и цветистость», – опять подумал Мишкин и вслух:

– Надо оперироваться. – И опять подумал: «Возвратная форма этого глагола смешна».

– Нет, нет. Завтра профессор приедет. Завтра и решим. Мишкин шепнул Агейкину:

– Еще больше стал разговаривать. Это эйфория, уже перитонит. – Потом громко: – Ждать нельзя. Мы теряем время. – Снова пощупал пульс, живот, посмотрел язык, покачал головой: – Нельзя ждать, нельзя.

– А мне и легче уже. Напрасно вы. Ничего, ничего. Завтра. Вот приедет барин, барин нас рассудит.

Мишкин выскочил из палаты.

– Вы видите – это уже эйфория, это перитонит. Язык стал суше. Пульс за сто идет. Надо срочно оперировать. Пойди, Игорь, померь давление. Где жена его?! Пошли.

Жена в ординаторской у телефона. Только что положила трубку.

– Никого, Евгений Львович.

– Надо оперировать. У него развивается перитонит. Он умрет.

– Уговорите его, Евгений Львович.

– А вы согласны на операцию?

– Нет! Как же я могу? Он должен сам. Я за него не могу решать.

– Идите и уговорите его.

– Что вы, доктор! Я сказать ему могу, может быть, свое мнение. А решать он должен. Как я могу.

– Он у нас два часа уже! Ну, идите к нему. Пришел Игорь:

– Давление держит. Сказал, чтоб лейкоцитоз взяли.

– А что он тебе даст? Наверняка высокий. А если нет? Все равно – это нам ничего не даст. Что делать?! Недавно было письмо министра, подтверждающее прошлые постановления, что больного можно оперировать, только получив у него письменное согласие. Письменное! А то бы мы…

Прошел еще час.

Никаких изменений. Больной отказывается уже с усмешкой. Усмешка – признак эйфории. Эйфория – признак перитонита. Перитонит – смерть.

Мишкин вспомнил Суворова и турок под Измаилом: «Двадцать четыре часа на размышление – воля. Первый выстрел – уже неволя. Штурм – смерть!» А ведь начинается штурм.

Прошел еще час. И еще. Мишкин нервничал, болтал, говорил с кем-то по телефону. Ругал знакомых, которые обращались за какой-то медицинской помощью, а когда им становилось легче, не звоня и не говоря, не предупреждая, не ходили, а врач, которого просили, как дурак сидел и ждал с мытой шеей, так сказать. Мишкин ругал их, обобщал, говорил про неинтеллигентность, хамство, говорил про быдло интеллигентное и про быдло сановное, и… видно было, что он уже на пределе. Он нервничает – дело к ночи. Галя с Сашкой уже, наверное, приехали с дачи. Он не звонил. Галя тоже. Обиделась, может быть. Он не звонил.

Потом Галя позвонила.

Мишкин нервничал.

К ночи профессора в домах также не объявились. Может, в отпуске.

Давление к ночи у больного стало несколько снижаться. Живот вздулся. Язык стал совсем сухой.

Жена также отказывалась от операции: «Раз он не хочет…»

Уже почти ночью Мишкин позвонил Гале, попросил ее приехать, дать наркоз.

Решил делать без согласия.

Илющенко. Зачем вы жену вызываете? Делаете вы не по закону, вопреки инструкциям. А если что случится?! Без согласия, да еще собственную жену вызвал наркоз давать. Скажут: дело нечистое!

Мишкин с удивлением посмотрел на Игоря:

– Да. Ты прав. Но Галя же ближе всех живет.

– По-моему, звоните вы лучше Вере Сергеевне. Пусть дольше, но это лучше.

Мишкин выпятил губы, пожал плечами, посмотрел на Игоря вроде бы с уважением и сказал:

– Ты дежурный, ты и звони.

Больному сделали укол в палате, он уснул, его взяли в операционную, сделали операцию.

Да, была прободная язва желудка, был запущенный уже перитонит.

Надо было оперировать раньше.

Когда Марина Васильевна стала разбирать историю болезни, она с удивлением прочла, что больной от операции отказывался и что оперирован он без согласия.

– Зачем же ты это написал?

– А так было.

– Лучше же ничего по этому поводу не писать.

– Жена тоже не соглашалась. Говорила: «Как он».

– Ну, так жди жалобы. И ты действительно не имеешь права оперировать без согласия.

– Знаю. Но он умирал.

– А может, он хотел. Не тебе решать за него – жить или умирать.

– Больной у меня в отделении умирает, а я буду смотреть, что ли!

– Каждый человек, Мишкин, волен сам решать, жить или не жить. Это к самоубийству отношения не имеет. Ты пойми меня – про что я говорю.

– Пусть бы умирал дома. Кто против.

– Ему больно было. Поэтому приехал в больницу. Имеет право – налоги платит.

– Я выучен не для того, чтобы помогать человеку выбирать, жить или умереть. Если я на работе, значит, у нас с больным цель одна – жить. А когда не могу и знаю, что не могу, тогда я должен помочь умереть полегче.

– Ты же умный, интеллигентный парень, а болтаешь, огрызаешься, как стенгазета. Может, ты и прав. Но только я хочу тебе сказать, что о людях, даже когда они болеют, надо думать как о людях. Пусть они сами решают главное в своей жизни. Даже врач не имеет права насильно решать судьбу человека. Поэтому и письменное согласие надо брать. Дурак.

– Мы ж ни у кого не берем согласие.

– Знаю. Не привыкли, но зачем-то это правило существует, не с кондачка, наверное, его приняли или придумали.

– Сначала я буду уродоваться, уговаривать больного на операцию, а когда он согласится, я ему бумажечку-расписочку подсуну. Ничего себе!

– Ну и что! Только надо сначала людей предупредить об этом во всех газетах. А то они, конечно, пугаться будут, если с них расписочку перед операцией. Сейчас я разговор этот завела, потому что ты прямо написал на себя донос – «согласие не получил». Ты поступил, во-первых, неправильно по существу. Во-вторых, коль скоро ты все же решился на это, мог бы позвонить главному врачу и написал бы в истории болезни, что главный врач поставлен в известность. Тогда видно, что ты, так сказать, мыслил и страдал, подошел к этому со всей ответственностью. А так видна безответственность, и бесшабашность, и легкомыслие, и наглая всепозволительность. Вы, дорогой Евгений Львович, судя по истории болезни, взяли на себя функции Господа Бога. «Я считаю, надо – делаю!» Все-таки не все нам позволено.

– Если больной умирает, я обязан его спасать. Теперь только время.

– Ну ладно, ты, по-моему, уже зациклился. Говоришь со мной так спокойно и уверенно, как будто больной у тебя уже выжил. Кстати, ты помни, что при разбирательствах в инстанциях преобладает презумпция виновности врача. Например, если больной отказывается от операции – виноват врач, не нашедший с больным контакта. Что-то у тебя с этим больным было не то. Мишкин, думай сам, ты кругом неправ. Неправ не только в делах бумажных. Да и больной-то еще очень тяжел. Если он останется жить – тогда ты король. В противном случае – будешь заслуженно есть дерьмо. В тюрьму тебя, естественно, не посадят, но ты неправ, друг мой. Ты лучше подумай, Женечка, в чем ты не прав. К тому времени, когда тебя будут разбирать за это, если будут, ты должен до чего-то додуматься. Впрочем, сроки ни при чем – додумывайся. Кстати, Женя, нам надо что-то делать с установкой рентгеновского аппарата в операционной, этого, вашего, для сосудов.