Григорий Федосеев - Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)

— Если и есть что прекраснее природы, и даже мечты, так это Человек! — и я ещё крепче обнимаю Трофима.

Недалеко от берега находим старую ель, гостеприимно разбросавшую вокруг ствола разлапистые ветки. Здесь сухо, не так дует и на всех хватит места.

Мы переносим Василия Николаевича с салика под ель. Укладываем на мягкий мох. Он молчит. Не чувствует под собою земли, не узнаёт нас. Раздеваем его, начинаем энергично растирать руки, ноги, грудь, спину.

У нас нет запасной одежды, ни постелей, ни куска хлеба. Но с нами сейчас будет костёр, наш старый верный друг.

У человека случается такой период, когда ему во всём везёт, всё ему даётся, один за другим следуют блестящие дни удач. Мы, кажется, переживаем этот период. Какая-то добрая рука, хотя и с великим трудом, отводит от нас несчастье. Мы ещё живы!

Василия одеваем в сухую одежду Трофима. Больной всё ещё в полузабытьи. Кусок ремня на поясе снятых с него брюк живо напоминает последний момент на камне, и меня захватывает чувство гордости за Василия. Он жертвовал собой ради спасения товарища — ну как не позавидуешь!

Мы с Трофимом разжигаем костерок, начинаем таскать дрова.

По ущелью клубится дымчато-серый туман. Солнце, чувствуется, уже садится за вершинами далёких отрогов. Сразу становится холоднее,

Я бреду лесом, собираю сушняк. Будто сто лет я не ходил по земле, не видел этих тёмных задумчивых елей, не дышал хвойным ароматом тайги, не слышал перезвона холодного ручейка, падающего с невидимой высоты на дно ущелья. Осторожно ступаю босыми ногами по зелёному мху, боюсь нарушить покой наступающей ночи.

Перешагиваю через валежник, из-под моих ног с оглушительным треском взлетает рябчик. Быстро работая крыльями, он откачнулся в сторону, промелькнул между стволов и с шумом уселся на сучок молоденькой лиственницы.

Хорошо бы на ужин добыть рябчика, вот был бы пир! Беру сухую кривулину, с полметра длиною, и начинаю осторожно подкрадываться к птице. А сам думаю, какая наивность — палкой убить рябчика. Но голод ничего не признаёт. Не успеваю сглатывать слюну. Вот и намеченный ствол осины. Подбираюсь к нему. Выглядываю. В лесу густой вечерний сумрак. Долго шарю глазами по лиственнице, но рябчика не вижу. Улетел! Поднимаюсь. Выхожу из засады. И вдруг обнаруживаю его почти над головою. Он видит меня и не снимается в ветки. Нет, это не рябчик.

Неужели каряга?!

Присматриваюсь. Да, это действительно каряга.

Зову Трофима.

— Смотри, счастье какое попалось! — и я показал рукой на птицу.

— Каряга! Надо сдёрнуть её, а то улетит.

Мы знаем, что у этой птицы нет страха.

Она вытягивает шею, вертит головою то в одну, то в другую сторону, с любопытством рассматривая пришельцев.

Трофим торопится вырезать длинную хворостину. Я ссучил верёвочку из волокна жимолости и петлёй привязываю к тонкому концу хворостины.

А каряга не улетает. Она сидит на толстом сучке, метрах в трёх от земли, нервно переступая с ноги на ногу. Трофим подносит вершинку хворостины к птице, и совершается чудо: каряга просовывает в петлю свою краснобровую головку, будто так она делала уже много раз.

Трофим рывком захлестнул петлю, и доверчивая птица повисла на хворостинке, хлопая крыльями.

С добычей возвращаемся к Василию Николаевичу. Сегодня у нас будет чудесный ужин. Всё за то, чтобы сварить суп.

В небе угасает день. Жёлтый свет бродит по лёгким облачкам, похожим на пыль, поднятую пробежавшим вдали табуном. В воздухе разливается какая-то грусть. Наступает час покоя. Гортанный крик ворона кажется последним звуком…

Мы с воодушевлением продолжаем устраивать свою ночёвку. Надо сделать заслоны от ветра, натаскать мху для подстилок и утолить голод. Но у нас нет ни топора, ни посуды, к тому же я полуголый: ни рубахи, ни сапог, ни фуфайки.

Через час мы сидим у костра, окружённые невысокой стеной из еловых веток. Тепло. На вешалах сушится одежда Василия. Где-то внизу шумит усталая река. Василий Николаевич лежит близко у огня, хватает затяжными глотками горячий воздух. По загрубевшему лицу расплылись бесконтурные пятна румянца.

Я сижу рядом с ним. Делаю из берёзовой коры чуман. В нём мы сварим суп и попытаемся разделаться с нашим последним врагом — голодом. На душе затишье, никаких забот. Экспедиционные дела где-то бродят стороною. Не верится, что мы вместе, что наши жизни снова обласканы теплом. О завтрашнем дне неохота думать.

Трофим ощипал карягу, порубил её на мелкие кусочки. На этот раз ничего не выбрасывается: ни крылышки, ни лапки, ни внутренности — всё съедобно! Теперь задача сварить суп в берестяной посуде.

Хорошо, что с нами последние годы жил мудрый старик Улукиткан. Его уроки не пропали даром. Мы многому научились у него и не чувствуем себя беспомощными в этой обстановке.

Я достал из огня заранее положенный туда небольшой камень, хорошо накалённый, опустил его в чуман. Нас обдало густым паром. Суп вдруг забулькал, стал кипеть, выплёскиваться из посуды. Над стоянкой расплылся аромат мясного варева.

Пока я готовил суп, Трофим смастерил Василию Николаевичу трубку из ольхи с таволожным чубуком. Любуясь, он долго вертит её перед глазами.

— Ну, как, Василий, нравится? — спросил мастер, показывая ему своё изделие. — Сейчас табачок подсохнет, я её заправлю, и ты разговеешься.

На лицо Василия Николаевича, освещённое жарким пламенем, набежала улыбка, но тотчас же исчезла.

Ночь. Темнота проглотила закат, доверху захлестнула ущелье. Всё угомонилось. Только огонь с треском перебирал сушняк да Мая, неистовствуя, злобно грызла берега, дышала на стоянку холодной влагой.

— Получай трубку, Василий. Дымит — по первому разряду. Только уговор — губу не жевать. Слышишь? — сказал строго Трофим.

— Рад бы, Троша, да памяти нет. — Это были его первые слова.

— А ты не поддавайся. Беда — как утренний гость, ненадолго пришла. Вот доцарапаемся до устья, отправим в больницу, и гора свалится у тебя с плеч.

Василий Николаевич молчит. Слишком глубоко проникло в сознание жало безнадёжности. Он, так же как и мы, понимает, что путь далеко не окончен и река таит ещё много неожиданностей.

Я сделал из бересты три маленьких чумана, ёмкостью на стакан, вместо кружек, и мы начинаем свой пир.

Трофим кормит Василия Николаевича. Тот медленно жуёт белое мясо, дробит крепкими зубами косточки, прихлёбывая пресный бульон. От каждого глотка на его морщинистой шее вздуваются синие прожилки. С болью гляжу на его худые ключицы, на усталые грустные глаза, на безвольные руки, поседевшую голову. Дорого же ты Василий, заплатил за этот маршрут! И ещё неизвестно, чем всё кончится, сколько ещё впереди километров, кривунов, перекатов. Может быть, наступившая ночь — всего лишь передышка перед новыми испытаниями? А впрочем, зачем омрачать наше настоящее, добытое слишком дорогой ценою? Мы живы, все вместе — это главное.