Григорий Федосеев - Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)

Василий Николаевич молча следит за нами. Его, кажется, тревожит шум реки.

— Что болит у тебя? — спрашиваю я.

Он отрицательно качает головой. Я опускаюсь на землю. Прикладываю ладонь к лицу — у него жар.

— Тебе плохо, Василий? Попробуй подняться.

Молчание. Правая рука сваливается с живота. Он пытается опереться на неё. Я помогаю ему, поддерживаю голову. Невероятным напряжением всех сил больной пытается подчинить своей воле недвижное тело. Ещё одно напрасное усилие, и глаза теряют сосредоточенность, медленно смыкаются ресницы, изо рта вместе с тяжёлым стоном вываливается трубка. Чувствую, его сознание меркнет или бродит где-то у грани.

Напрасно пытаюсь заставить его съесть маленький кусочек мяса. Кипячу воду. С трудом пою его. Изжёванная нижняя губа не держит влагу. Тело неподвижно. Глаза ничего не выражают.

— Василий, ты узнаёшь меня?… Утром слышали выстрел, вероятно, наши близко. Сейчас отплываем, — пытаюсь подбодрить его.

Но слова не задевают его слуха. Внутри идёт страшная борьба жизни и смерти. Неужели он сгорит, уйдёт от нас?…

Надо немедленно плыть, у нас нет другого лекарства!

Иду за Трофимом. И вижу — он загружает салик крупными голышами, складывая их бугорком на мягкой подстилке из мха.

— Ты что делаешь? -- поразился я.

— Не видишь, что ли? Василия укладываю, пусть плывёт!

— Опомнись, Трофим, что с тобою?

У него вдруг безвольно опустились руки, и они кажутся мне необычайно длинными, как у гориллы. Он стал дико оглядываться по сторонам, словно пробудился от тяжёлого сна и ещё не узнал местность.

— Что же это такое? — произнёс он с отчаянием и, показывая на плот, спросил: — Это я таскал камни?

— Ты.

— Втемяшится же, господи!…

Кажется, ничто меня в жизни так не поражало, как сейчас Трофим. Что бы это значило? Ведь мы далеки от шуток. Я смотрю на него. Глаза прежние, ласковые, только губы искривила незнакомая, чужая улыбка, да длинные руки по-прежнему висят беспомощно, как плети.

— Ты плохо чувствуешь себя?

— Нет, нормально. Мне кажется, будто в голове что-то не сработало или я только что пробудился.

— Ты переутомился. Давай задержимся на день.

— Нет, нет, будем плыть! — и он идёт к стоянке.

Я сбрасываю с салика камни, взбиваю подстилку. Гоню прочь чудовищное предчувствие. Нам действительно надо как можно скорее выбираться из ущелья…

Собираем в путь Василия Николаевича. Завёртываем ноги в сухие портянки, надеваем сапоги. Полы фуфайки запускаем под брюки, перехватываем поясом, на котором всё ещё болтается конец обрезанного ремня. Голову перевязываем рубашкой. Он не приходит в себя. Так, в бессознательном состоянии, мы переносим его на салик. Но я теперь слежу за Трофимом. Что же это будет?…

Тучи заслоняют солнце, чернотой прикрывают ущелье, дышат на нас холодной влагой. Река отступает от берегов, но поверхность её ещё в пене, в буграх, и кое-где, над лежащими под водою камнями, взмётываются белые гривы. Пробуждаются придавленные половодьем перекаты, Встречный ветер ершит бегущие с нами волны.

На корме Трофим. Он мрачен. Прячет от меня свой взгляд. Я делаю вид, что всего этого не понимаю. Плывём хорошо. Течение быстрое, да беда — негде реке разгуляться: кривун за кривуном…

Сижу рядом с Василием Николаевичем, мокрой тряпочкой смачиваю сохнущие от жара губы. Больной дышит тяжело, нервно. Каждый вздох колет мне сердце: боюсь, не последний ли?

С неба падает мелкий моросящий дождь. Салик захлёстывает волнами. Мы мокрые. Нас нагоняет ураганный шум, словно какая-то комета несётся низко над землёю. Это стая чирков спасается от смертельной опасности. Следом за ними, несколько выше, со свистом режет пространство сапсан. Какая быстрота, какая чертовская целеустремлённость! Кажется, в этот момент он не видит ни опасных скал на поворотах реки, ни вершин береговых елей, всё в нём подчинено хищному инстинкту…

Развязка произошла, видимо, где-то за ближайшими утёсами.

Салик тихо качается на волнах, словно колыбель. Какой день, как хочется жить! Насыщенный теплом воздух несёт с собою ощущение вечности. С неба падает орлиный крик. Он дробится, мешается с шумом реки, и кажется, будто из недр мраморных скал доносится колокольный перезвон. Птица растаяла в синеве, а эхо от её крика ещё долго будит тишину.

Но вот ещё какой-то гул, далёкий-далёкий, встревожил покой солнечного дня.

— Самолёт, ей-богу, самолёт! — кричу я. — Снимай, Трофим, рубашку, сигналь ею.

С юга, откуда наплывает гул, горы заслонили небо, ничего не видно. Я припадаю к больному.

— Василий, самолёт летит! Ты слышишь, самолёт! — Это слово действует на больного магически, медленно раскрываются его ресницы, и из глубоких впадин смотрят невидящие глаза. Губы шевелятся, но не могут ничего сказать.

— Самолёт летит! — и я в диком экстазе начинаю трясти его.

Он пытается приподнять голову, и какой-то неясный звук, напоминающий стон зверя, вырывается из его уст.

А гул нарастает. Мы напрасно шарим глазами по синеве. Ничего не видно. Салик выносит за кривун, и тут только приходит неожиданная разгадка — где-то ниже воют собаки.

Я вскакиваю. Ну разве усидишь! За перекатом, ниже скалы, вижу наш плот на берегу, наполовину залитый водою. На нём привязанные Бойка и Кучум. Не знаю, кто больше рад — мы или собаки? Они, видно, давно учуяли нас и подняли вой, боясь, как бы мы не проплыли мимо.

Трофим подворачивает салик к берегу. Я соскакиваю в воду, бегу по отмели. Собаки в восторге, дыбятся, визжат, воют. Мы растроганно обнимаем их. Но вот Бойка обнаруживает, что с нами нет того, чьи руки всегда её ласкали и кого она, вероятно, как-то по-своему ждала. Беспокойным взглядом окидывает она пустое пространство вокруг нас, поднимает морду, пристально смотрит на меня. В её малюсеньких глазках что-то разумное, И кажется, она упрямо ждёт ответа.

Отвязанная, она бросается по отмели, вскакивает на салик, настороженно начинает обнюхивать ноги Василия Николаевича. Затем запускает острую морду под фуфайку, добирается до головы и тут вся оживает. Мы видим, как шевелится голова больного, как открываются глаза и как он напряжением всех сил поднимает правую руку, ловит ею Бойку и та припадает к нему.

Трофим заглядывает под плот, ощупывает брезент.

— Груз-то целый! — кричит он. — Ну и денёк выпал, удача за удачей!

— Теперь спасены! — радуюсь я и чувствую, как неодолимая усталость вдруг хватает за руки, за ноги, хочется сесть на скошенный край плота, закрыть глаза и ни о чём, совершенно ни о чём не думать.

Проходят первые минуты радости. К нам постепенно возвращается уверенность. Мы переносим Василия Николаевича на берег. Укладываем на тёплую, отогретую солнцем гальку. У него жар. На нём мокрая одежда, надо бы переодеть, да не во что.