Григорий Федосеев - Смерть меня подождёт (обновлённая редакция)

Я свернул к излому. Там, у самого края, сиротливо стояла чахлая лиственница, комлистая, дупляная, раздетая осенними ветрами. Под ней, среди низкорослых стлаников, дотлевал давно забытый костерок, а рядом лежал Улукиткан в странной позе. Мне показалось, что он мёртвый и что смерть настигла его в тот момент, когда он хотел стащить с ног олочи. Я приложил ладонь ко лбу. Он жив! Больше ничего мне было не нужно.

Улукиткан не приходил в себя. Я уложил его поближе к огню, подновил костёр, развьючил оленей. Уже вечерело. Где-то за ближними горами потухало солнце.

Несколько глотков крепкого чая, влитые в рот старика, сделали своё дело. Его плоское лицо вдруг посвежело, точно кто-то невидимый ласково коснулся морщинистой кожи. Чуточку раскрылись ресницы. Из узеньких щёлочек смотрели на мир бесконечно усталые глаза, они точно спрашивали: стоит ли жить дальше?

Мне уже не нужно было узнавать, где Майка.

— Выпей, Улукиткан, горячего чая, согрейся, — сказал я спокойно, будто ничего не произошло у нас и мы, как обычно, сидим за вечерним костром.

Он недоумённо смотрел на меня, точно это был не я, а кто-то другой, но кто именно — старик напрасно силится вспомнить.

Долго ещё продолжалось его забытьё. Он невероятно устал и телом, и волей, и разумом. Я со страхом думал, что станет с ним завтра, послезавтра. Он слишком свыкся с мыслью, что Майка должна быть всегда с ним. Какая это для него непоправимая утрата!

— Мы ещё будем искать, отобьём её у сокжоя, — сказал я, пытаясь подбодрить старика.

Улукиткан ничего не ответил. Он лучше меня знал, что это невозможно.

Ночь, темень, тишина. Только в пустынном небе, будто от ветра, неровно мигали звёзды, да со дна чёрных котловин веяло лёгким холодком.

Позже взошла луна, посветлело в горах. И вдруг в тишину из ближней расщелины прорвался приглушённый рёв. Это сокжой подал свой голос. Мы с Улукитканом вскочили почти одновременно. Я схватил карабин и хотел бежать к зверю, но старик поймал меня за руку.

— Не ходи, теперь Майка не вернётся, даже если ты убьёшь сокжоя. Пусть живёт, как хочет, — сказал он, твёрдо выговаривая каждое слово и всё ещё удерживая меня за руку.

Он поправил огонь, вернулся в постель, быстро уснул.

Я был поражён и обрадован за старика.

«Какая воля живёт в твоём старческом теле! Вопреки всем суевериям, ты, мой друг, останешься верен себе и будешь продолжать свой путь, сеять добро и любовь, пока не иссякнут до конца твои силы», — думал я тогда, сидя у костра и прислушиваясь к спокойному дыханию Улукиткана.

…Утром у меня чертовски разболелась голова — видимо, от бессонницы. Да и настроение почему-то неважное, и досадно на себя, что поддался этому пагубному состоянию. Подхожу к костру, разложенному скупой рукою. Тут, среди вечных курумов, огонь — жизнь, а каждое поленце — драгоценность. Об этом очень хорошо знают те, кто спускается за дровами на дно ущелья и у кого потом долго болят растёртые до крови плечи.

— Духи дарили нам хороший день! — приветствует меня утром Улукиткан.

— Ты думаешь, не будет дождя?

— Оборони бог, старик не ошибается, — ответил он.

Утро в этот день казалось необыкновенно холодным и сырым. Россыпи, ягель, пологи, вещи, оставшиеся на ночь неубранными, побелели от инея. В воздухе резкий, освежающий запах. День действительно обещает быть хорошим.

Нина протягивает мне из-под полога руки, уже немного загрубевшие в походе и вспухшие от комариных укусов. Я помогаю ей встать, укрепиться на больных ногах. Она приятно поражена: и стоянкой, и горами, и очень близким небом. Нина пытается улыбнуться, и от этого ещё печальнее становится выражение её больших и добрых глаз.

Первые шаги даются ей трудно, ноги, как ходули, не сгибаются. Но Нина быстро осваивается, освобождается от моей помощи. Михаил Михайлович подаёт ей мыло. Улукиткан льёт на руки холодную воду. Я устраиваю ей за «столом» мягкое сиденье.

Мы действительно все рады услужить ей…

— Вас, Михаил Михайлович, надо золотой медалью наградить за такую кашу и звание заслуженного повара присвоить, — говорит она, пробуя гречневую кашу.

— Тут, в горах, на свежем воздухе, и без звания всё вкусно.

— Это что, вот Трофим ладит кашу — пальчики оближешь, — вмешивается в разговор рыжебородый помощник.

— Что-то таких способностей за ним не замечала. Придётся проверить.

День как-то сразу наполняет горы тёплым светом. Поднимается на крыло комар.

— С чего начинать будем день? — спрашиваю я Михаила Михайловича.

— У тебя есть какое-нибудь предложение?

— Я думаю, если работы на стоянке нет, ходить буду баран искать, — неожиданно заявляет Улукиткан.

— С этого и начнём, — соглашается Михаил Михайлович. — Вы с Улукитканом на охоту, ребята сходят за дровами, а я поднимусь с гелиотропом на пункт, буду вызывать Трофима. Если ответит, то с четырёх часов вечера начнём наблюдения.

— А мне что делать? — растерянно спрашивает Нина и просящим взглядом смотрит на Михаила Михайловича.

Тот пожимает плечами.

— Гость может только повелевать. Скажи, что ты хочешь? — И он по-восточному складывает руки.

— О, если бы я могла повелевать, теперь была бы на Саге у Трофима, — вздыхает Нина, закрывая густыми ресницами затуманенные глаза.

— К вечеру, если сил хватит, поднимешься на пункт…

— Непременно, — отвечает она обрадованно.

Мы с Улукитканом спешно покидаем стоянку. С нами Бойка. Я иду с удовольствием, надеясь на охоте рассеяться.

Мы огибаем останец, за ним берём крутой подъём, взбираемся на верх пологого отрога. Впереди хорошо виден тучный кряж, весь исполосованный ложбинами, точно следами когтистых лап допотопного чудовища, некогда содравшего со склона растительный покров. От кряжа нас отделяет глубокое ущелье. На дне его витиеватый ручеёк, зелёные полянки, стланики, осыпи и крошечное озерцо, обрамлённое волнистым кантом из крупных камней.

На запад к Джугджуру уходят пологие гребни, немые, лишённые всяких следов растительности. Там только камень, лишайники, да разве изредка попадается на глаза след снежного барана, торопливо пробежавшего через мёртвое пространство гор. Где-то далеко стороной обходит эти каменные навалы и человек.

— Звери, видишь?… — шепчет старик, когда мы оказались у края ущелья.

Я смотрю на противоположный склон, куда он показывает рукою, замечаю четыре движущиеся точки. Навожу бинокль. Это старые рогачи: толстые, крупные.

Бараны выбегают на верх гребня. Мы видим, как они с остервенением разгребают дресву, падают в лунки и беспрерывно машут рогастыми головами, отбиваясь от мошки.

Они находятся на недоступном даже для моего «Маузера» расстоянии. Нам остаётся ждать, что будет дальше.